Марцин Виха (род. 1972). Художник-график. Занимается дизайном обложек, плакатов и логотипов. Публиковался в крупных польских литературных журналах. В январе стал лауреатом престижной премии «Паспорт „Политики”» за 2017 год в категории «Литература» за книгу «Вещи, которые я не выбросил» — эссе о смерти матери, о ее вещах, книгах и воспоминаниях. В октябре за эту же книгу Виха удостоен звания лауреата литературной премии Польши Nike.

Как не стать пустозвоном

Беседа с лауреатом «Паспорта „Политики”» в категории «Литература» Марцином Вихой, автором книги «Вещи, которые я не выбросил».

Юстына Соболевская: – Эта книжка перебрасывает мост между поколениями, вы переносите из мира своей матери ее отношение к языку и к действительности – немногословность, рационализм и холодность. Вашей семьи не коснулся конфликт поколений?

Марцин Виха: – Конечно, я бунтовал. Мы ссорились постоянно, на протяжении многих лет. Как бывает с родителями. Но потом родители умерли, мне пришлось избавиться от квартиры матери, распрощаться со множеством предметов, кое-какой мебелью, книжками. Моя книга — такая коробка, куда я укладывал то, что мне дорого. Что еще может пригодиться. Язык, например, манера говорить, свойственная родителям, отстраненность. Все эти предостережения: не зазнаваться, не поучать, не впадать в истерику. Говорить без блохоискательства, без эвфемизмов, приглаживаний. Рубить с плеча. Думаю, это было свойственно их поколению. Мне не хватает такой манеры.

Действительно, сегодня мы живем в эпицентре эмоций, прямо-таки в условиях эмоционального террора, иногда — на грани истерики.

То же самое — в графическом дизайне. Собственно, дело в экономии времени, по крайней мере, в графическом дизайне так. Эмоциональная иллюстрация делается быстрее, чем — насколько я знаю — собственно текст, ребус, интеллектуальный анекдот. Сдержанный логотип требует времени на размышления. Роскошь, не всегда нам доступная.

Сдержанный логотип требует времени на размышления. Роскошь, не всегда нам доступная

В своей книге вы не углубляетесь до поколения дедушек и бабушек, останавливаясь на поколении родителей.

Потому что это история о матери. Истории бабушек и дедушек всегда драматичнее, сложнее, многозначнее, чем истории наших родителей. Мне не хотелось, чтобы дедушки с бабушками перетянули шоу на себя. Моей маме это не понравилось бы. Книжка должна быть о ней, о ее времени, ее вещах, может немного о ее послевоенном поколении. Есть еще одна причина. С родителями мы жили в одном мире. Я могу представить себе детство родителей, потому что застал, хотя и немного, но еще застал их город. Варшава изменилась за те 30 лет, прошедшие между их детством и моим, но еще стояли те самые здания, сохранились те кинотеатры, магазины и даже кафе.

Шкловский где-то писал, что каждый год оставляет слой на срезе дерева, но слои эти разной толщины. Слои ПНР кажутся мне довольно тонкими. Поэтому у меня есть чувство, что я прощаюсь с миром моих родителей и заодно — с какой-то частью собственного мира. С дедушками и бабушками все обстоит иначе. Может быть, я еще попробую о них написать.

Для поколения ваших родителей сегодняшнее антисемитское повторение марта 1968 года особенно тяжело, потому что сбываются их страхи. Об этих опасениях говорится в вашей книжке.

Могу сказать только одно. Я испытываю облегчение от того, что мама до этого не дожила. Все.

Март стал для моих родителей шоком, кончилось детство, кончились молодость, иллюзии, наивность. Пройти через это еще раз, читать то, что сейчас пишут, слушать то, что говорят по телевизору — нет, это слишком.

До того как написать первую книжку для взрослых — «Как я разлюбил дизайн», вы издали несколько детских книжек, в частности, серию о Кларе, то есть о школе. Было ли это писательство иного рода — сочинение забавных историй?

По большому счету, нет, детские книжки появлялись скорее из наблюдений, а не из воображения. Они были жизнерадостными, поскольку я сам, когда их писал, был более жизнерадостным, но в каком-то смысле в них говорилось о том же. О самых близких людях и мире вокруг. О том моменте, когда ребенок идет в детский сад или школу и вы вместе открываете, что у внешнего мира свои правила, иногда не те, что у вас дома. Некоторые — клевые, некоторые — не очень. Зачастую — не очень. И с этим нужно как-то сживаться.

Книжка, которую я действительно выдумал — «Łysol i Strusia» («Лыс и Струся»). Но даже она появилась после того, как мы услышали на родительском собрании похвалу звучавшую так: «Ваша дочь очень воспитанная, как будто ее и нет». Сказано это было на полном серьезе. Я использовал фразу в самом начале книжки. Мне просто необходимо было с ней что-то сделать.

«Ваша дочь очень воспитанная, как будто ее и нет»

Как девочка-невидимка из «Муми-троллей». А работая над «Вещами…» вы держали в памяти литературную традицию плача?

Да нет, не особенно. Мне больше хотелось обратиться к тем книгам, которые я расставлял на маминых полках. Хорошим и не очень, забытым, тем, что вышли из моды, которые уже никто не переиздаст. Я хотел услышать их интонацию.

Между делом вы рассказали послевоенную историю типографской бумаги и полиграфии. Эта экономия средств, вероятно, объединяет вашу литературу и дизайнерские проекты?

В литературе лаконичность — не обязательно достоинство, но я дизайнер. В дизайне, когда делаешь плакат, стремишься показать предмет как можно проще. Экономия. Я много лет делал рисунки, сначала в «Tygodnik Powszechny», потом в «Gazeta Wyborcza», потом уже нигде. Когда сочиняешь текст, предложение в пузыре должно быть как можно короче. Чтобы читатель, точнее, зритель, мог быстро его прочитать. И чтобы самому не замучиться, вписывая буквы — а тут еще тушь растекается, размазывается, раз за разом приходится начинать заново.

Окончив школу, я пытался поступить в Академию изобразительных искусств. Была такая система — абитуриенты могли напроситься на консультацию, показать, что они делают. Я нарисовал цветные натюрморты и отнес Тересе Понговской. Ей понравилось. Она сказала рисовать дальше и прийти через месяц. Так что я, совершенно окрыленный, помчался рисовать, помню, что взялся за проволочную корзинку из Икеи с какими-то фруктами внутри, каждый прутик, один за другим, прорисовал тонкой кисточкой. Супер. Потом я отнес это Понговской, чтобы она посмотрела, а она взглянула и печально сказала: «Марцин, ты стал пустозвоном». В академию меня в итоге не взяли, но по крайней мере я получил своего рода предостережение на будущее. Не стать пустозвоном.

Лаконичность соединяется у вас с чувством юмора, которое проявляется в самых серьезных темах. Как в той истории об уничтожении, которое оказывается другим уничтожением, не тем, которого ожидает читатель.

Я очень редко писал что-то с установкой сделать текст смешным или забавным. Думаю, юмор должен быть скорее побочным эффектом. Если текст получается лаконичным и метким, то велик шанс, что он станет еще и веселым. У художников из «The New Yorker» есть такой девиз: «Юмор — кратчайший путь от человека к человеку».

У художников из «The New Yorker» есть такой девиз: «Юмор — кратчайший путь от человека к человеку»

Вы видели новый логотип городского транспорта в Варшаве? Это буква, маленькая «t» с хвостом Сирены (дизайн разработала студия Type2). Прекрасно. Просто, оригинально, неожиданно и смешно. Может быть, то же нужно и в писательстве? Но люди все равно возмущаются в интернете, что «t» с рыбьим хвостом напоминаем им старый логотип телепередачи «Dziennik Telewizyjny». В каждой профессии свои сложности.

В самом деле, я только сейчас заметила. Когда мы говорим о литературе, вы часто обращаетесь к примерам из графического дизайна, видно, как все переплетено.

К тому же я не умею писать о новых вещах, упакованных в коробку, лежащих в магазине или выставленных в витринах. Вещи становятся классными, когда у них уже есть своя история. Когда мы можем прочитать замысел дизайнеров, их установки, представления о мире, обществе, но в то же время — когда уже видны следы использования, эксплуатации. Мы знаем, как это происходило на практике. Догадываемся, что вещь значила для своего хозяина. И как старела.

Вещи становятся классными, когда у них уже есть своя история

Недавно я наблюдал в школе дизайна за студентами-первокурсниками, выполнявшими задание. Они должны были разобрать на детали платежный терминал и объяснить, как такой терминал работает. Вдруг оказалось, что им нужно было понять принцип действия не только принтера или клавиатуры, но и налоговой системы, на самом деле — всей рыночной экономики. Все это умещалось в каком-то куске пластмассы. А что уж говорить о книге.

Когда пишешь о дизайне, волей-неволей обращаешь внимание на детали. Несколько лет назад я заметил, что рядом с нами, в Грохуве есть секонд-хенд. У него на двери старая решетка. С совами из сильно погнутых стальных прутьев. Давным-давно там, кажется, был магазин «Дома книги». Я показал сов своему ребенку, добавив что-то вроде «раньше повсюду были книжные, а сейчас книжки негде покупать». А ребенок: «Хорошо, что у нас есть запас».

Следующая книжка тоже будет о дизайне?

В «Как я разлюбил дизайн» я описал начало 90-х. Момент, когда оказалось, что мир невозможно спроектировать. Когда менялся язык польской графики, дизайна. Это было странное время, трансформация. Вдруг обнаружилось, что два поколения должны осваивать новые правила. Что мой отец и я, только что окончивший институт, вынуждены учиться капитализму. Как будто на мгновение разница в возрасте, опыте оказалась стерта. По крайней мере на мгновение.

Сегодня меня занимает другое. Как это началось? Как зародился дизайн? Откуда идея, что дизайном должны заниматься художники. Чашку с кофе, стоящую перед нами, придумал художник. Буквы в меню тоже спроектированы выпускником или выпускницей какой-то академии. И узор на одежде, и стул, и вывеска. Дизайн — величайшее приключение искусства.

Перевод с польского Ольги Чеховой

Источник:
Polityka