Павел Солтыс, «Эстафета»

Павел Солтыс, музыкальный псевдоним Pablopavo (род. 1978) — писатель, вокалист, автор текстов песен и композитор. В 2017 году успешно дебютировал как прозаик со сборником рассказов «Микротики» и вошел в число номинантов на литературную премию «Нике».


«Рассказы Павла Солтыса «Микротики» скорее короткие, чем длинные, по большей части реалистичные, сенсаций в них немного, трупов — пара-тройка, эротических сцен и вовсе почти нет. Они, как песни нашей молодости — их нельзя забыть».

Издательство Czarne

«Тексты наполнены искренней сентиментальностью и светлой меланхолией. Минувшее счастье может измеряться в них выпитым вином и выкуренными сигаретами. Рассказчик этих историй чутко наблюдает за миром и эмпатизирует героям».

Мих Донбровский, CULTURE.PL

 

ЭСТАФЕТА

 

Тьма похлопывает по плечу. Я знал когда-то человека, высокого, но слегка сутулившегося; во времена, о которых вспоминаю, волосы и брови его уже поседели, а во времена его молодости, кажется, были черными. Мы не дружили и даже не приятельствовали. Виделись время от времени, один раз — на свадьбе его дочери. С того дня я и запомнил, как он выглядел. Он широко улыбался, как подобает отцу, выдающему замуж единственную дочь. Зубы у него были, скорее всего, искусственные. Идеальные. Свет люстры и фотовспышек отражался в них без помех, не обнаруживая щелей. Мы пили водку и игристое вино. Ели супы, котлеты, пироги, а в конце торт с покрытыми сахарной глазурью фигурками. Фигурки держались за крошечные руки. Одинаковые черные точки служили им и глазами, и пуговицами на миниатюрном костюме жениха, вуаль крохотной невесты походила на кусок бинта. Оба мы очевидно не питали большой слабости к танцам, потому что, когда они начались, столкнулись у входа в ресторан. Жаркий июньский вечер. Мы посмотрели друг на друга слезящимися от пары рюмок и смеха глазами, я прикурил ему сигарету, поздравил с шикарной свадьбой, а он полушутя спросил, не следует ли мне впасть в отчаяние. Он слышал, что я был немного влюблен в невесту.

Наши зубы сверкнули в свете болтавшегося над входом фонарика. Мои — не так безупречно, как его, поглотили немного света.

— Я вам кое-что покажу! — объявил он и неловким движением полез во внутренний карман пиджака.

Мне стало интересно, сколько ему лет, наверное, он старше моего отца, хотя девушка, как раз исполнявшая первый свадебный танец, только на год меня моложе. Наконец, он вытащил то, что искал и протянул мне жестом конспиратора из эксцентричной комедии. Было в этом нечто гротескное, я пытался обнаружить в его глазах задорный блеск, но встретил только усталость и настороженность. Листок. Листок, сложенный вчетверо, обыкновенный белый лист так называемого формата А4. Почти чистый — лишь одинокая строчка перечеркнута линией сгиба. Кто-то, вероятно он сам, элегантным, старомодным почерком, написал:

Перепуганные люди прячутся.

Я посмотрел на него с удивлением. Помню, мне почему-то показалось, что эти несколько слов написаны шепотом — так прочитал их мой мозг, — голосом, на первый взгляд, не обладающим ни тембром, ни высотой. Мужчина угостил меня французской сигаретой, мы снова закурили.

— Видите ли, несколько штук я всегда держу при себе. В минуты большой радости, счастья, или назовите, как хотите, я достаю один и читаю.

— Почему? — спросил я.

— Так нужно.

Он погасил окурок носком элегантного ботинка и вошел внутрь шагом, уже подхватившим ритм музыки. Чтобы как-то уместить наш разговор в череду рядовых событий, я стал считать, что столкнулся с некой разновидностью самоистязания, с последним представителем отцов-пустынников на варшавской, в меру фешенебельной улице. Вот, еще один чудак.

Я вернулся в зал и пил со всеми, пел заздравные и другие жуткие песни, от которых трезвеешь и можно снова опрокинуть рюмку. На свадьбах самые слабые головы становятся прочнее от всеобщего завывания, это каждому известно. А между глотками ледяной водки и жарким, фальшивым: «Горько!» я поглядывал на отца невесты. Тот выпивал по полрюмки, и то не каждый раз, веселил жену и гостей, шутил, но постепенно я понял, что он играет. Конечно, на таких праздниках, все играют, в этом суть, но он вел двойную игру. Или мне так казалось из-за фразы с его листка, прошелестевшей шепотом в моей голове. Двойной агент на свадьбе собственной дочери. Наши взгляды то и дело встречались, не вызывая улыбки, на долю секунды мы оба оказывались в ином, тихом и темном месте. А потом кто-то из друзей похлопывал меня по плечу и то подливал выпивку, то кивал в сторону девушки на танцполе, музыка опять пробиралась к моему слуху, алкоголь расширял вены, люстры бесцеремонно светили в кружащиеся декольте.

Время шло, и этот человек долго из него не показывался. Я почти забыл о нем. Однако, когда — с той свадьбы прошло уже много лет — я нес цветы в больницу на улице Мадалинского (превозмогая похмелье, и все же едва касаясь подошвами тротуара), перед моими глазами вдруг возник тот листок. Я затормозил, потряс головой, словно после чрезмерно долгого сна. Кажется, даже сплюнул на тротуар, будто хотел выплюнуть воспоминание. Позже в больнице, глядя на жену и сына, я забыл о нем навсегда.

Человеческое «всегда» — хрупкое и разлетается на осколки, если щелкнуть ногтем по белой стойке бара «Астория» в универсаме «Грохов». На дворе — новое время, мне стукнуло 40, а тот человек превратился в глубокого старика. Я стоял за спиной какого-то типа, дожидаясь, пока барменша нальет ему 50 грамм «клубного виняка», а когда тот в раздражении несколько раз хлопнул по стойке, бросил взгляд в зеркало, висевшее за баром. Я его узнал. Он отражался в заляпанном зеркале: старый, лицо покрыто морщинами, над ухом — этикетка «Джонни Уолкер». Мне пришлось напомнить о себе, тогда он вежливо поздоровался и пригласил за столик. Я взял кофе и сел. Рука, которой он согревал коньяк, была почти синей. Вены как будто полностью заменили кожу. В тех местах, где чуть-чуть оставалась, она была почти прозрачной, виняк просвечивал сквозь нее, точно старик держал в руках огонек.

Я спросил о дочери. Она уехала с мужем и детьми в Канаду, строила карьеру. Потом я что-то мямлил о своем разводе, институте, «успехах». Мы помолчали. Наконец я напомнил ему о том вечере. Он покивал трясущейся головой, будто отрицая и подтверждая одновременно. Седая прядь спала на лоб.

— Вы все еще носите с собой свои листки? На случай внезапного счастья, внезапной или долгожданной радости?

— Да, — он улыбнулся. — Только, знаете, они мне уже, пожалуй, ни к чему. На стариков не обрушиваются внезапные радости. Но ношу.

Он потянулся к карману куртки. Медленно расстегнул пуговицу: пальцы не слушались. Наконец вытащил два свитка. Тот же несовременный подчерк. Элегантный и плотный. Брюшки букв d и p — словно замерзшие почки на ветке. Вжимаются в стену, которую образует черточка позади них.

Пропавший ребенок.

А на второй:

Унижающие и унижаемые.

— Тогда, кстати, вы так и не ответили, почему. Почему вы носите эти листки? Эти лаконичные несчастья в карманах?

Он посмотрел внимательно на меня, словно запоминая детали.

— Потому что так нужно. Потому что, понимаете, тьма, похлопывает по плечу. — Он допил свой виняк и с трудом поднялся. — Они ваши, до свидания.

И, сутулясь, засеменил к выходу. Я закурил, а горящую спичку положил в стеклянную пепельницу. Бросил на нее оба листка. Они горели без всяких фокусов и чудес.

 

Перевод с польского Антона Маликова

Оставить комментарий