Веслав Мысливский: «’Патриотизм’ — самое нездоровое слово в польском языке». Новый роман «Игольное Ушко»

Веслав Мысливский (род. 1932) — польский прозаик, драматург, сценарист. Считается представителем деревенской прозы, но его произведения не умещаются в рамки этого жанра. Писатель обращается к экзистенциальным и нравственным вопросам, исследует сложность мира и человеческой судьбы. Мысливский дважды становился лауреатом престижной польской литературной премии «Нике» — в 1997 и 2007 гг. На русском языке публиковались его повесть «Голый сад» 1, пьеса «Вор»2, роман «Камень на камень»3. В октябре в Польше вышел новый роман Веслава Мысливского «Игольное Ушко» («Ucho Igielne»).

Интервью записал Михал Ногась, перевод с польского Ольги Чеховой.

«После любви нет ничего, только смерть. Любовь — высшая степень мудрости, доступная человеку. Она сама по своей сути — мудрость», — говорит Веслав Мысливский. «Игольное Ушко», новая книга двукратного лауреата премии «Нике», только что вышла в издательстве «Znak».

Mysliwski_Ucho-igielne_500pcx.jpg
Обложка книги «Игольное Ушко»

Михал Ногась: Мне бояться смерти?

Веслав Мысливский: Вы спрашиваете так, будто все зависит от нашей воли. Каждый испытывает страх смерти. Думаю, даже самоубийцы. Страх этот, как все прочие, находится абсолютно за пределами нашего контроля, точно так же, как воображение, чувства или чуткость. Страх вписан в существование. Умей мы подчинять эмоции нашей свободной воле, не уверен, что мы вообще были бы людьми.

— А кем мы были бы?

— Тварными существами. Но ведь и животные испытывают страх. А может и растения? Мы не знаем наверняка, но не исключено.

— Однако наступает такой момент, о чем вы пишете в «Игольном Ушке», когда мы перестаем беспечно упиваться жизнью, появляются мысли о том, сколько еще все продлится.

— А до того разве мы не испытываем страх? Мы испытываем страх с рождения. Невозможно дать ему четкое определение, его степени варьируются. Страх — плод инстинкта, но с другой стороны, можно сказать, что он и энергия. Он заставляет нас действовать, заставляет искать вдохновение, заставляет к чему-то стремиться. А стремление — противоядие страху.

— Совершенно не помню, чего я боялся в детстве.

— И не должны. Но наверняка боялись контрольных и того, что учитель вас спросит, когда вы что-то не слишком хорошо выучили. Страх ведь неразрывно связан с повседневностью. Он не возникает исключительно в моменты эсхатологического характера, раз уж вы спросили меня, следует ли бояться смерти. Он проявляется в числе прочих наших обычных, повседневных реакций. Мучает нас каждый день.

Вы можете себе представить человека, не чувствующего страх? Таких нет. Страх — разновидность страдания, но одновременно — источник наших грез, наших поступков и стремлений.

Вы можете себе представить человека, не чувствующего страх? Таких нет

— Когда вы осознали его существование?

— У меня не отложились в памяти моменты, когда он стал меня настигать. Но сейчас, пытаясь вглядеться в свою жизнь, должен признаться, что в принципе всегда его чувствовал. Он неразрывно связан с историей, в которой я жил, с четырьмя эпохами, не поскупившимися на заботы и несчастья для меня. Вся моя жизнь — сплошная непредсказуемость.

— В «Игольном Ушке» вы пишете: «Мир непредсказуем, он всегда таким был, а люди все-таки рождались».

— Ну, а почему мы порождаем новые поколения? В значительной мере — чтобы противостоять собственными страхам. Втайне надеясь, что дети, внуки продлят нашу жизнь. А это иллюзия. Никто ничью жизнь не продлевает. Но мы ничего не можем поделать с тем, что в нас теплятся такие, не вполне осознанные надежды.

А кроме того, главное: наше основное предназначение — репродукция. Именно она, вообще-то, и есть наша сущность. Чтобы ни ждало впереди последующие поколения, мы не умерим нашу страсть к произведению их на свет.

Знаете, я никогда не верил тем, кто говорит, что не хочет детей…

— Что это может быть сознательным выбором?

— Не верю. Если человек не хочет иметь детей, значит, на то есть какие-то причины, не подвластные его воле, его нежелание — не следствие решения. Потому что такое решение противно нашей природе.

Конечно, могут быть разные случаи, нередко связанные с сексуальной ориентацией, состоянием здоровья. Но это не меняет того факта, что именно репродукция — причина нашего существования, детерминанта, в значительной мере его обуславливающая.

— Такими формулировками вы можете у многих отнять веру в то, что они — единственные, неповторимые, что они полностью управляют собственной жизнью. Что всякий выбор — в их руках.

— Каждому так кажется, и каждый имеет право на подобные суждения. Я всегда это повторяю, когда объясняю, что для меня значит судьба. Ни один человек не признает себя случайным, каждый из нас обнаруживает в своей жизни причину и смысл собственного существования. В чем и состоит судьба: она — плод нашего воображения, а не результат действий неких высших сил.

z18291211V,Dwikozy--czerwiec-2015-roku---Ruiny-domu-w-ktorym-.jpg
Двикозы. Руины дома, в котором жил Веслав Мысливский

— Обнаруживает? Когда? В «Игольном Ушке» говорится, что только смерть ответит, для чего мы жили и какова была наша судьба.

— Потому что только тогда мы понимаем, что к чему. В последнюю минуту, когда наша жизнь уже, в сущности, позади. Это особый опыт, которого ни я, ни тем более вы еще не прожили.

— Он вам интересен?

— Интересен. Уже давно меня терзает вопрос, как я буду умирать.

— В каком смысле терзает?

— О чем бы я ни думал, всегда прихожу к этому вопросу. Он постоянно у меня в голове.

— Я тоже не раз к нему приходил.

— Шутите, вы еще слишком молоды.

— Можно ли спокойно жить, когда что-то так терзает?

— А вы представляете себе жизнь без терзаний? Вам тогда пришлось бы перестать думать и чувствовать. Молодой человек верит, что у него впереди будущее. Минимум — еще сорок лет. Где здесь место для беспокойства? Не исключаю, что у вас могут уже возникать такие мысли, но вообще говоря, так повелось, что беспокойство накапливается с возрастом.

— И становится невыносимым?

— Вокруг нас нет ничего, что можно вынести с легкостью. Все тяжело, но тем не менее мы как-то выдерживаем. Что можно назвать легким, не знаете?

— Дождь за окном?

— Зависит от того, любит человек дождь или нет. Его тоже может быть невыносимым. В этом году у нас много недель держалась прекрасная погода, и ее тоже было трудно выносить. Наступили холода — и их трудно выносить.

Вокруг нас нет ничего, что можно вынести с легкостью. Все тяжело, но тем не менее мы как-то выдерживаем

— Минуту назад вы лишили меня веры в то, что моя жизнь может быть хоть немного исключительной.

— Но ведь хорошо, что такая вера у вас до сих пор есть! Именно так вы формируете собственную судьбу, ее облик. Это, скажу я вам, наше единственное утешение.

Когда я думаю о своей жизни, прихожу к выводу, что она имела смысл. И даже не потому, что я написал книжки, которые читатели принимали доброжелательно. Я считаю, что самое важное в жизни не литература, а любовь. Мне в этом смысле выпало невероятное счастье.

Со своей женой я познакомился, когда ей было шестнадцать лет, мне — семнадцать. И с тех пор нам хорошо вместе. Мы почти не ссорились, разве что иногда только обижались друг на друга. На полдня. И так с 1949 года. И разве я могу сказать, что моя жизнь не имела смысла?

Тем более, что я из очень несчастливой семьи, мой отец умер, когда мне было тринадцать, и мне тут же пришлось повзрослеть. Мама без образования, нам не на что было жить. Собственное будущее виделось мне печальным, без каких-либо перспектив. И тут вдруг любовь. И во мне проснулся источник энергии, высвободивший силу воли, амбиции, мечты.

10029865-waclawa-i-wieslaw-mysliwscy-643-443.jpg
Вацлава и Веслав Мысливские

— Почему именно любовь самое важное? А не дружба, например.

Дружба — промежуточная ступень на пути к любви. После любви нет ничего, только смерть. Любовь — высшая степень мудрости, доступная человеку. Она сама по своей сути — мудрость.

— И, очевидно, слово, слишком часто произносимое на все лады?

— Конечно. О любви говорят чересчур часто и пытаются показать ее другим.

Я много лет ездил в Буско4, жил в санатории «Marconi», это дворец в живописном парке. Молодожены приезжали туда, чтобы сделать фотографии на память. Что они только не вытворяли. Он брал ее на руки, носил, они входили, выходили. И меня всегда занимал вопрос, как долго у них все продлится. Можно сказать, я не верил. Не верил черно-белым парам, так старательно демонстрировавшим свои чувства. Настоящую любовь не демонстрируют.

Вы знаете, что у нас с женой нет свадебной фотографии? Мы умышленно не стали ее делать. Могли пойти к фотографу или позвать его к себе. Но в юности я насмотрелся на свадебные портреты в домах, где ссорились, дрались, били, я смотрел на несчастливые пары и чувствовал своего рода неверие. Я не доверял такой демонстративности. Фотография была нам ни к чему.

Любовь, вообще-то говоря — тайна.

— А можно ли назвать ее отречением?

— Отречением от чего? Это попытка объединения, а не отречение.

— От искушений, которые подстерегают человека с возрастом, когда он хочет доказать себе и другим, что еще может нравиться, что еще на многое способен…

— О таком вообще не может быть речи. Кому-то приятно осознавать, что он нравится другому, но это только дружеская игра, не более. Мы с женой никогда друг друга не ревновали.

— Не ревновать — значит быть уверенным в себе и в другом человеке.

— Как вообще можно думать о любви, если не уверен в себе и в другом человеке? Любовь ведь требует невероятного взаимного доверия.

Но что я буду учить вас любви? Ее невозможно порекомендовать, на нее невозможно уговорить, нельзя никому подать пример.

Любовь может не сбыться, она может попросту не возникнуть, как в случае героя «Игольного Ушка». Но что-то заставляет человека верить в то, что мечта исполнится. И он будет ждать любви, вопреки рассудку и чаяниям.

Как вообще можно думать о любви, если не уверен в себе и в другом человеке? Любовь ведь требует невероятного взаимного доверия

— Я знаю многих людей, которые уверяют, что дружба важнее любви.

— Не важнее. Но с настоящей дружбой не проще, чем с любовью. Знаете, сколько я пережил разочарований в дружбе?

— Потому что слишком многого ожидали или просто не были в состоянии осилить дружбу?

— По разным причинам, часто — тривиальным. Какое-нибудь внезапное происшествие все портило. Вероятно, часть вины лежала на мне, может, я не мог до конца понять другого человека?

— А мы вообще в состоянии понять другого?

— Нужно задать себе вопрос, что значит «понять». Тут мы вступаем в сферу узнавания. Способны ли мы вообще узнать друг друга настолько, чтобы полностью доверять другому? Доверие, к сожалению, часто опережает узнавание. А узнавание, нередко случайное, неприметной и до сих пор сокрытой части другого, его жеста, слова, движения способно сломить дружбу. Иначе говоря, теоретически, мы должны сперва увидеть другого насквозь, что ни в коей мере невозможно, и только потом решиться на дружбу. На практике мы погружаемся в дружбу слишком быстро и слишком часто, а позже нас настигают раздоры и непримиримость мнений.

— Другими словами, дружба — это прежде всего ожидание?

— Да. И ожидания часто по прошествии времени не оправдываются. Один эпизод способен уничтожить дружбу.

— Может, потому, что люди, в основном, все же, эгоисты и в конце концов обычно делают ставку на себя.

— В этом все дело. Узнавание, в сущности, субъективно.

— Мы пропускаем другого человека через фильтр собственного эго и решаем, подходит ли он нам…

— В каждой дружбе присутствует желание обладания. Часто мы не отдаем себе отчет в том, что кто-то не хочет быть чьей-то собственностью или, что как раз он-то хочет нами обладать. Именно этим дружба отличается от любви. Настоящая любовь не может быть попыткой заполучить кого-то в собственность.

В любви мы не ждем, что другой станет играть по нашим правилам. Мы взаимно отдаемся друг другу. Величайшую радость нам доставляет отказ от себя.

— Вы упомянули наивную веру в то, что новые поколения продлевают нашу жизнь, в то, что мы не исчезнем навсегда. И эту мысль мы обнаруживаем в «Игольном Ушке», в беседах старого героя с молодым, узнающим, что ему предстоит повторять, проживать опыт старого. В романе вы отважились на смелый литературный эксперимент. Вы давно вынашивали эту идею?

— Это удивительнейшая история. «Последняя раздача» («Ostatnie rozdanie») должна была стать моим последним романом. Когда книга вышла, жена сказала: «Хватит, ты слишком дорого за это платишь».

Правду говоря, когда я пишу, со мной невозможно жить. Мы встаем утром, пьем кофе, я иду на «чердак», то есть на второй этаж, чтобы писать. Спускаюсь вниз, когда жена кричит, что обед готов. Монотонность, ничего интересного, как могло кому-то показаться.

В любви мы не ждем, что другой станет играть по нашим правилам. Мы взаимно отдаемся друг другу. Величайшую радость нам доставляет отказ от себя

— Никакой яркости, фейерверков?

— Ничего подобного. Поэтому я совершенно не удивился, когда жена заговорила о том, чтобы я наконец перестал писать. И тут вдруг, абсолютно наперекор ее воле, появился замысел нового романа.

В 2013 году, когда я выпустил «Последнюю раздачу», мне исполнился 81 год. Однажды, когда я пробуждался, но еще находился на пограничье сна и яви, мне вспомнился эпизод из юности. Я учился в старших классах в Сандомире5 и позволил цыганке мне погадать. Она предсказала, что я проживу 81 год. Я не придал этому значения, мне тогда казалось, что старость находится где-то на краю света.

Я открыл глаза и подумал: «А я все еще жив».

DSC_0327.JPG
Обложка книги «Последняя раздача»

— Она ошиблась.

— Прорицатели как правило ошибаются. Но, несмотря на ошибки, их предсказания застревают у человека в голове.

Так зародился новый роман. Знаю, вы можете счесть мои слова мистификацией, я вам первому обо всем рассказываю, но то, что я говорю — чистая правда.

Я мучился и терзался. Не мог перестать думать о том, как построить книжку, извелся страшно. Пока, наконец, не понял, что у меня должен быть один герой в двух лицах.

— Или один человек, у которого более одной личности.

— Тут мне пришлось труднее всего, потому что замысел едва ли не провокационный, но как писать? И у меня возникла новая мысль: я должен найти точку их соприкосновения. Потому что, по моим убеждениям, у каждого человека есть точка, из которой начинается все, что случилось с ним в жизни. И в случае моего героя — точнее обеих его частей — таким пунктом я сделал «Игольное Ушко», средневековую доминиканскую калитку в крепостной стене Сандомира.

И следующая мысль, что они оба живут в одно время. Тоже отчаянный шаг, согласитесь. Один еще существует, а второй уже существует. Оба переживают одни и те же события.

Я ведь пишу в книжке, что никто не начинает жизнь с себя. Приходя в мир, мы живем в жизни родителей, а их жизнь позднее живет в нас. Живет в нас до конца, хотя родителей давно нет, но они по-прежнему присутствуют внутри нас. А потом мы присутствуем в жизни наших детей…

Я уже на столько лет старше своего отца! Он умер, когда ему было 48, мне едва исполнилось тринадцать. Поэтому сейчас я пытаюсь его разгадать. Но он все еще остается для меня тайной. Ведь разве я мог его узнать? Не мог, поэтому теперь постоянно о нем думаю. Кем он был, каким он был, что переживал? Так наши жизни сплетаются в единый сюжет. Я исповедуюсь перед вами в книге…

7D611135-42F5-4916-A599-A92238A176D6
Игольное Ушко или Доминиканская калитка в Сандомире

— А вы уже знаете, из какой точки начинается все, что случилось в вашей жизни?

— Знаю. И скажем, что эта точка — калитка «Игольное Ушко». Я находился вверх и вниз по ведущим к ней лестницам. Чтобы дойти до своей жены, я должен был спуститься и взобраться на холм напротив того, на котором находится старый город. Ее дом стоял на вершине, окруженный садом.

— Вы с самого начала знали, что «Игольное Ушко» будет романом о взаимопроникновении молодости и старости?

— Точнее говоря, о покушении молодости на старость. О том, что молодость и старость по очереди смотрятся друг в друга.

— Как понимать слово «покушение»?

— В первой главе книги происходит допрос. Проводящий его милиционер в чем-то подозревает молодого. Только что не представляет его в роли подсудимого. А вы что думаете? Что он хочет ему доказать?

Ну, только договоримся, что я не буду вам пересказывать или объяснять свой роман, вы должны о нем знать больше, чем я…

— Почему молодость так отчаянно защищается от старости?

— Молодость агрессивна по отношению к старости, не прочь столкнуть ее в небытие. На что только люди не идут, чтобы сохранить молодость?

— Все это — лишь попытка обмануть время и собственное тело.

— Все — из страха перед смертью. Потому что старость — синоним смерти.

Молодость агрессивна по отношению к старости, не прочь столкнуть ее в небытие

— Не для каждого. Для меня это — красота и мудрость.

— Какое у вас великодушное отношение к старости! Такое, я бы сказал, несовременное.

В Греции в античные времена и позже, например, в средневековье стариков уважали, они были нужны. Их мудростью служила память. Они разрешали абсолютно любые вопросы. Но все изменилось, старость начала утрачивать значение одновременно с развитием технологий, и в конце концов стала ненужной. Сегодня с ней одни проблемы. Старость — это альцгеймер и потребность в заботе, а никакая не мудрость.

В прежние времена стариков считали мудрецами, благодаря их опыту и памяти. Знание письменности было редкостью, поэтому, чтобы принять решение, опирались на память.

— Память в каком смысле?

— Вы спрашиваете, что такое память? Память — рабочий инструмент. Она служит вовсе не для запоминания, это неправда. Она по своей сущности созидательна. Функционирование человеческой памяти вы можете без труда исследовать в последней главе «Игольного Ушка». Там встречаются три давних товарища по интернату…

— И каждый их общее прошлое запомнил по-своему. Собственно, почему?

— Созидание нам необходимо, мы создаем себя на протяжении всей жизни, мы ведь уже говорили о формировании собственной судьбы. Кроме того, память, какой бы она ни была — наше утешение. Люди рассказывают о том, какой им грезится их жизнь, а не о том, какой она была на самом деле.

— Но наступает последняя минута, момент перед смертью, когда мы осознаем, какой она была в действительности.

— Но с чего бы?! Человек может твердо уверовать в то, что сам себя создал. Глубоко верить в то, что говорит.

Когда вы произносите слово «правда», сразу ставите следующий важный вопрос. Что оно значит? Об этом я тоже пишу в «Игольном Ушке».

05D4BB84-749E-4D08-8BE9-CDCDFD81459A
Веслав Мысливский

— Вы пишете о правде по усмотрению.

— Бывает премия по усмотрению, значит, может быть и правда. Вы наверняка слышали о человеке, который провел восемнадцать лет в тюрьме, не будучи виновным. А сколько известно таких случаев хотя бы в Соединенных Штатах? Сколько человек отправили на электрический стул?

Память тоже могла бы нас убить. Если бы захотела все помнить.

— В каком смысле убить?

— Вы знаете книжку Стефана Домбского, который во время войны в семнадцатилетнем возрасте был ликвидатором? Когда война закончилась, он бежал в Соединенные Штаты и там в конце жизни записал все, что пережил. А потом покончил с собой…

Это страшный рассказ о том, как он приводил в исполнение приговоры и какое испытывал напряжение.

— Он не мог вынести собственные воспоминания?

— Похоже на то. Поэтому еще раз повторю: память как творец может под конец жизни существенно улучшить наше самочувствие.

— То, что вы говорите — жестоко.

— Что ж я могу поделать? Еще кое-что вам расскажу. В 80-х я бывал в Сандомире у семьи Тарговских, в доме творчества, который назывался «Górka Literacka». Однажды ночью мне не спалось, и я взял с полки над кроватью мемуары о временах оккупации, написанные совершенно не известным мне человеком.

Он был членом местного отряда Армии Крайовой, записал, что с ним происходило во время войны, но сделал кое-что еще. Включил в книгу полемику с собственными воспоминаниями. Другой солдат из того же самого отряда на протяжении тридцати страниц исправлял представленную им информацию. Что не из-за того угла стреляли, а из-за другого, что не в тот, а в другой день что-то там случилось. Я был изумлен. Как мои старики из «Игольного Ушка», которые сидят за одним столом и вспоминают школьное время и каждый помнит его по-своему.

— Так, может, лучше не помнить, чем выдумывать собственную жизнь?

— А как бы еще мы утешались? Как иначе наделяли бы себя смыслом?

Мы утешаем себя, потому что нам страшно. Когда нам тревожно — тоже утешаем. Так устроена наша аппаратура.

— Вы пишете также об одиночестве и о страхе одинокой жизни. И это не одно и то же.

— Честно говоря, вы возлагаете на меня слишком большие надежды. Думаете, я знаю больше, чем написал? В книге — все, что мне известно. Я мог бы попытаться объяснить вам различие, но не уверен, что не получится мистификация. Вообще все мои объяснения, касающиеся моих романов, возможно, мистификации. Всякий раз после авторской встречи я думаю, не мистификация ли то, что я говорил? Способен ли я сказать правду о своей книге? Автор ведь не может себе доверять. Он только делится с читателем собственными сомнениями.

В «Игольном Ушке» полно вопросов обо мне, масса моих сомнений. А в сомнениях тяжело исповедоваться.

В первой же главе мой герой говорит: «От пустоты есть единственное средство. Жить в чьей-то жизни». В разнообразных размышлениях, появляющихся там при случае, содержится множество противоречий. Потому что именно таково наше мышление. Часто, раздумывая о чем-то, мы сами с собой не согласны. Вовсе не должно быть так, как я говорю или думаю. Может быть совсем наоборот.

В этой книжке содержится моя работа над узнаванием себя, людей, мира. А это — о чем я тоже пишу в «Игольном Ушке» — всегда блуждание. Мы непрерывно плутаем, следуя за собой.

— И вы говорите так в то время, когда обычно люди ждут ясных и четких ответов.

— Но не в литературе же. Современная литература не дает таких ответов. Может, детективы — в них вы всегда в конце узнаете, кто убийца.

Литература не должна быть искусством давать ответы. Она должна быть искусством задавать вопросы.

— В «Игольном Ушке» вы пишете, что слова утрачивают ценность, что они все менее значимы для людей.

— Сегодня мы все — люди письменности. В крестьянской устной культуре дело обстояло совершенно иначе. Там все обязательства вытекали из слов, из того, что произнесено. Нельзя было отказаться от однажды сказанного. Сегодня у нас все на бумаге или на мониторе. Но письменность не заменила устной речи, она не могла этого сделать. Письменность — нечто искусственное и вторичное. Зато она вскрыла дремавшую в человеке потребность говорить. Этому очень способствует развитие технических средств. Сегодня люди говорят без умолку.

Литература не должна быть искусством давать ответы. Она должна быть искусством задавать вопросы

Посмотрите, во что превратился мобильный телефон, который я, впрочем, считаю очень удачным изобретением. Он дает ощущение безопасности, хотя бы тогда, когда вы едете в машине и попадаете в аварию. Двадцать лет назад вы могли рассчитывать только на чью-то помощь, на то, что, увидев, что у вас проблема, кто-нибудь куда-нибудь доедет и позвонит.

Но сам мобильник пробудил в людях страшную болтливость. Вы заходите в метро, а там все с телефонами в руках, эсэмэсят или разговаривают. На улице то же самое. Мама катит коляску с ребенком одной рукой, в другой у нее телефон. Человек невольно слышит, что она говорит — банальности, очевидные вещи: как спал, как дела. Случился взрыв болтливости, со времен изобретения телефона это только усугубляется. Потому что человек — существо рассказывающее, не слушающее. Отсюда такая популярность всевозможных литературных форм, всяких книг-интервью.

— Вы от них отказываетесь.

— Конечно. Пусть меня кто-нибудь убедит, что они интересны. Нет, неинтересны.

— Вы не любите рассказывать о своей жизни.

— То, что хотел сказать, я написал.

— Вернемся еще к временам, когда слова были важны?

— Но они всегда важны. То, о чем я вам говорю, не умаляет их значимость. Разве что у слов своя иерархия, слова часто болеют. Подхватывают инфекции, которые иногда перерастают в эпидемии. Хейт, расползшийся по интернету и не только, — это ведь болезнь слов. Единственным из основных лекарств от нее может быть литература, поскольку она создает мир из слов.

— Каждая ваша книжка — доказательство того, что польский язык жив. Вы оберегаете его от упадка.

— Я не пишу красивым языком. Красивый язык ассоциируется с изысканностью и цветистостью. Я стараюсь писать очень предметным, очень ответственным польским языком. Но если вы хотите говорить о красоте нашего языка, то приведу пример.

В Соединенных Штатах мои книжки переводит Билл Джонсон, англичанин, поселившийся по ту сторону океана. Когда он первый раз пришел ко мне домой, я был очарован его польским. Вы не догадались бы, что он иностранец. Я спросил, откуда он так блестяще знает польский язык. Он ответил, что в молодости приехал в Краков на съезд эсперантистов. Не знал ни слова по-польски, но его покорило звучание нашего языка, и он решил самостоятельно его выучить. Пришел к выводу, что польский — самый красивый язык на свете. Я попросил его не шутить, на что он ответил, что ни один язык не обладает таким звуковым спектром, как польский. Я начал, признаюсь, об этом размышлять. И действительно — от «cielęciny» [челенчины] до «chrząszcz brzmi w trzcinie» [хшоншч бжми в тшчине]. Какой огромный диапазон!

— Что значит, что вы пишете ответственным польским языком?

— Взвешиваю каждое слово, что зачастую дорого мне обходится. Я пишу, и что-то само мне приходит, но я принимаюсь раздумывать, достаточно ли это емкое слово.

В нашем языке меня восхищает многозначность, скрытая в словах, их объем. Я всегда стараюсь, чтобы предложение не получалось лишь информативным. Потому что в таком случае, оно не имеет отношения к искусству.

Мне важен ритм предложения. Польский — подвижный язык, мы часто не отдаем себе отчет в том, что, если переставить слова, изменится ритм, местоимение «себя», поставленное в том или ином месте, меняет ритм. Я способен размышлять об этом часами.

— Ваша работа с текстом — мучение…

— Я никогда другого не говорил.

— Вы способны полчаса искать следующее слово.

— А иногда и дольше. Мы забыли упомянуть еще одно преимущество польского языка. На нем можно просто сформулировать даже самые философские сущности. И если бы вы меня спросили, что в моей работе с текстом действительно труднее всего, то я бы сказал, что как раз поиски такой простоты. Для меня одним из самых важных открытий было то, что многократно запутанные смыслы можно выразить по-польски просто, ясно.

Польский, вопреки тому, что говорят некоторые, ни в коей мере не бедный язык. Нас обвиняют в том, что мы якобы не умеем писать об эротике, что, в отличие от французов, нам на протяжении веков затыкали рот. Вот уж нет, в польском языке все можно выразить, в том числе и половой акт. Меня раздражает, когда я слышу причитания, что, только войдя в круг западной культуры, мы научились говорить об эротике, сексуализме, о многих вещах.

Этот язык способен говорить обо всем с давних времен. Почитайте внимательно величайшего современного польского поэта Яна Кохановского (1530 — 1584). Да, современного. Во-первых, он обладал исключительным умом, люди и сегодня изумляются тому, что столетия назад жил кто-то настолько умный, что близок нам сегодня. А во-вторых, Ян Кохановский, который вывел польский язык из тьмы, был необычайно наслушанным народной речи и сумел перенести ее в литературу, все ее богатство. Связь с эротикой и сексуальностью в том числе.

Польский язык прекрасен своей простотой и неограниченными возможностями. Если бы кто-нибудь спросил, что для меня значит Польша, я бы ответил — язык и богатство человеческих судеб.

— Это патриотический подход?

— Сами сделайте выводы. Я не люблю слово «патриотизм», оно невероятно затаскано. Самое нездоровое слово в польском языке.

— Герой «Игольного Ушка», они оба историки. Поражает фраза: «На истории лежит ответственность за состояние умов, убеждений и гражданственности. Потому что ничего невозможно построить, не изменив историю». Эти слова вскоре после окончания Второй мировой войны произносит партийный чиновник, однако звучат они слишком современно.

— Всегда кому-то выгодно переписать историю. Всегда кто-то преследует какую-то цель. И всегда эта цель — власть. Таков лейтмотив мировой истории. Вам известен период, когда бы не происходила борьба за власть? Войны ведутся всегда, у нас или где-то далеко, но ведутся. А при сегодняшних коммуникационных системах можно сказать, что, в сущности, они повсюду. Вас не заботит то, что происходит в Ираке или Сирии? Вы в состоянии от этого абстрагироваться, оторваться?

Я не люблю слово «патриотизм», оно невероятно затаскано. Самое нездоровое слово в польском языке

Когда столетия назад люди жили закрытыми сообществами, когда единственным поставщиком информации извне был коммивояжер типа польского: «нитки, керосин, сабадилла от вшей», то, конечно, иначе смотрели на историю, на происходившие события. Но сегодня?

Вы спросили о переписанной истории. Ну ведь мы живем на летучих песках, какой стабильности вы хотите? В воображении можно создать мир, который стабилен, и в котором никто не переворачивает историю с ног на голову. Вы хотите жить в мире, где все утверждено раз и навсегда?

— Я хочу жить в безопасном мире, где люди хоть на йоту уважают друг друга.

— Безопасный мир. Такое возможно? Это не одна из наших фантазий?

Я вам скажу, что тоже еще не избавился от фантазий, я не такой сухарь в душе. Но не могу подвергать сомнению опыт, поскольку жил в четырех в целом мало дружелюбных системах.

— И каковы ваши фантазии?

— Такие же, как ваши. Чтобы мир был безопасным, чтобы воцарила взаимная благожелательность, взаимное уважение.

— Вы ведете дневник?

— Боже упаси. Не веду и не люблю. Каждый дневник будит во мне подозрение, я задаюсь вопросом, зачем все-таки его автор записывал каждый божий день? Ведь он делал это не для себя, а в расчете, что его издадут. И что на самом деле он так жаждал нам показать? Ему мало того, что он написал сколько-то там книжек или стихов? Каждый дневник — это создание себя, а я не испытываю потребности в создании себя.

wieslaw-mysliwski-fot-jacek-dominski-reporeter.jpg
Веслав Мысливский

— Все, что вы думаете о мире, есть в ваших книжках?

— Этого достаточно. Я и так иногда задаюсь вопросом, не слишком ли много написал.

Потому что, на самом деле, автор должен написать одну книжку, поместить в нее все, что хочет сказать, и умереть. Знаю, что это невозможно, поэтому обычно пишут больше. Я написал очень много, семь книг.

— И, как вам кажется, вы уже разделались со всеми своими сомнениями?

— Нет. Но я больше не хочу писать, я устал. Рукопись в моем случае не имеет ничего общего с окончательным вариантом книги, я пишу от руки, вношу исправления до самого конца, часто заново переписываю большие куски. Эта книга меня особенно измучила, она — конструкция из исправлений. Последние я внес, когда «Игольное Ушко» уходило в печать, по телефону. Я переставлял, вырезал, отделял, выбрасывал, добавлял.

— Что вас так мучило?

— Сомнения. Мне казалось, что-то не так, как должно быть. От сомнений нет лекарства, нужно исправлять, потому что иначе эти мысли человека истерзают.

— Вы объявляете, что теперь на самом деле переламываете перо, а точнее — в вашем случае — карандаш.

— С меня достаточно, как я уже сказал, пан Михал. Достаточно.

Недавно мне предложили издать мои пьесы, и не исключаю, что, когда отдохну от «Игольного Ушка», сяду доводить их до ума. Одну, вообще-то, мне следовало бы полностью переписать. Когда «Ключник» («Klucznik») был еще сырым, его увидел тогдашний директор Польского театра (Teatr Polski) Август Ковальчик и решил, что текст годится для постановки. Сказал, чтобы в свободное время я над ним еще поработал, если считаю нужным. Потом Войцех Марчевский6 сделал на основе «Ключника» фильм, который имел успех и получил премии. Но пьеса оставалась недоработанной, а у меня до сих пор не нашлось для нее времени. Но сохранились старые записи, я столько раз себе обещал, что внесу исправления… Теперь уж, знаете, посижу, и тогда действительно — достаточно.

Источник:

Gazeta Wyborcza

0 мыслей о “Веслав Мысливский: «’Патриотизм’ — самое нездоровое слово в польском языке». Новый роман «Игольное Ушко»”

Оставить комментарий