Ксения Старосельская: «Когда нужно, я рисую на полях табурет»

Ксения Старосельская (22.02.1937—29.11.2017) — переводчица польской литературы. Благодаря ей российские читатели познакомились с многими выдающимися писателями Польши. Переводила в основном классиков XX в.: Гомбровича, Виткевича, Ивашкевича, Мрожека, Кралль… В 80-х годах вместе с Асаром Эппелем перевела «Трилогию» Сенкевича. Под ее редакцией в польской серии, выпущенной издательством НЛО, вышло несколько десятков книг современной польской литературы, в числе которых фельетоны Пильха, Гловацкого, проза Токарчук, Варги, Хвина, Хюлле, Либеры, Стасюка, Хутник, Витковского, Кучока, Щигела. В начале 2000-х начала вести семинар для молодых переводчиков при Польском культурном центре в Москве.
За заслуги в популяризации польской культуры в России отмечена многочисленными наградами, такими как Кавалерский Крест, Офицерский Крест Ордена заслуг перед Республикой Польша, почетный знак «За заслуги перед польской культурой», премии польского авторского общества ZAiKS, польского ПЕН-клуба, премия «Трансатлантик» польского Института книги.

К годовщине смерти Ксении Старосельской «Голод» публикует перевод ее интервью, записанного Анной Жебровской. Перевод с польского Полины Козеренко и Ольги Чеховой.

1483719429_foto-19541.jpg
Ксения Старосельская, 1954-й год

У Ксаны только одна фотография отца. Мама вклеила ее в альбом, хотя за хранение снимков расстрелянных «врагов народа» грозили репрессии. «Это один мой знакомый», — говорила она дочери. В подъезде кирпичного дома на Профсоюзной улице в Москве стоит крепкий пролетарско-кошачий дух, но как только Ксения Старосельская открывает дверь, я попадаю в совершенно другой мир. Книги и старинная мебель. Секретер, письменный стол, шкаф с резными дверцами — все это осталось от тети, Юлии Мирской, которая тоже была переводчицей с польского. Получив гонорар за перевод, она шла и покупала какую-нибудь старинную мебель. Такая мебель считалась немодной, поэтому стоила копейки. Горы и пригорки на комоде начала XX века — это новейшая польская литература. Издатели присылают Ксении новинки домой и на работу — в редакцию журнала «Иностранная литература» и в издательство НЛО, где она составляет польскую серию.

— Успеваешь все это читать?

— Как-то успеваю. Ориентируюсь на информацию из Института книги1, просматриваю аннотации в интернете, слежу за тем, что издают «мои» авторы, читаю рецензии. Получаю журналы «Тыгодник Повшехны», «Твурчость», «Новэ Ксёнжки», стараюсь вылавливать самое интересное.

— Сидишь на переводах, как царица Екатерина II на троне!

— Я бы с удовольствием с него слезла. Думаешь, зачем я открыла семинар для молодых переводчиков? Чтобы было, кому передать жезл.

Ксения Старосельская, или, как зовут ее друзья, Ксана — наш человек в России. И свой человек в Польше, где она познакомилась со всеми, кого нужно знать. С Тадеушем Ружевичем в Кракове на спектакле Кантора. Билеты достал Корнель Филипович — сегодня она дружит уже с третьим поколением Филиповичей, с внуками. По кладбищу Повонзки в День поминовения ее водил Рышард Капущинский, а когда я недавно звонила ей по мобильному, то застала у Тадеуша Конвицкого. У нее есть письмо от Тадеуша Новака, где автор отвечает, наверное, на сотню вопросов. Единственную командировку в Польшу, которую выпросила у Союза писателей, она провела у Веслава Мысливского. Переводила «Камень на камень» и два дня расспрашивала, расспрашивала, расспрашивала.

— Мы очень подружились. Сейчас проще, можно общаться по интернету. Так я переписываюсь со своими гданчанами — Хюлле и Хвином.

Список «ее» авторов — всего-то! — сорок четыре польских писателя, которых с 1960-х годов она перевела и издала. Если не получилось в книге, то хотя бы в престижном ежемесячнике «Иностранная литература» — в лучшие времена его тираж достигал шестисот тысяч экземпляров. Ксана возглавляет там американский отдел (с английского и французского она тоже переводит), а ее шефом был Григорий Чхартишвили (Борис Акунин).

— Польской литературе в ее «русской жизни» очень повезло благодаря Ксении Старосельской, — говорит Акунин. — Она не только профессионал, но живая, темпераментная женщина. Стоило ей к чему-либо прикоснуться, как оно тут же наполнялось жизнью и энергией. Работу с Ксенией я вспоминаю как прекрасный сон, хотя не все было так безоблачно. Ксения отвечала за множество стран, но постоянно подсовывала что-нибудь польское. Я просил ее не превращать журнал в польскую колонию, на что Ксения пылко отвечала: «Но ведь там столько интересной литературы! Может, сделаем польский номер?» И мы делали.

Из Мстиславля на Пётрковскую

— Польские следы в моей семье начинаются с бабушки Мирской, но это долго рассказывать!

Ксана затягивается тонкой сигаретой. Бабушка Раиса Мирская родилась в белорусско-еврейском Мстиславле. Уже один Мстиславль чего стоит! Его история уходит в 1135 год, когда на этом месте основал городище смоленский князь Ростислав. В 1634 Мстиславль за верность Речи Посполитой получил магдебурское право. Евреев приравняли к представителям других религий. Однако к концу XIX века город превратился в белорусско-еврейское захолустье.

— О детстве бабушки Раисы Мирской мне мало что известно. В молодости мы не спрашиваем, а потом уже спросить некого. Все, что я знаю, — что у еврейских прадеда и прабабки были деньги, чтобы отправить дочь учиться в Варшаву, где та стала зубным врачом. В конце XIX века она вернулась в Мстиславль и вышла за Бориса Шмуэльзона. Дедушка Шмуэльзон в петербургском университете примкнул к каким-то радикальным социал-демократам и подрывал царскую власть, в результате чего вылетел с юридического факультета с волчьим билетом. Уехал с женой в Лодзь и стал преподавать в местной гимназии латынь и греческий. А Раиса Мирская открыла зубоврачебный кабинет — не абы где, а на самой Пётрковской2. Однажды я была у дверей их квартиры, меня отвел Марек Эдельман3. Там висело несколько табличек с фамилиями, как в советской коммуналке. Я не осмелилась позвонить… В Лодзи у них родилось две дочери: моя мама Зинаида в 1903 году и в 1906 году тетя Юля. Они росли двуязычными — отец говорил с ними по-русски, мать по-польски, у них были польские няньки. Грянула Первая мировая война, Шмуэльзоны бежали в Москву. Сняли большую квартиру в Леонтьевском переулке с видом на Тверскую, которая шла от Белорусского вокзала к Кремлю. Там был зубоврачебный кабинет, бабушка продолжала врачебную практику.

— Польский язык исчез из их жизни?

— На целых 35 лет! Мама с тетей пошли в русскую школу, дети дразнили их за акцент, так что и в школе, и дома они говорили по-русски. Дедушка умер в 20-е годы, фамилию девочки носили по бабушке Мирской — так было благозвучнее.

— Помнишь из детства какие-нибудь польские песни, пословицы?

— Может, у бабушки что-то и проскальзывало в разговоре, но я не обращала внимания. Я родилась в 1937 году, и все мои детские годы тема Польши в семье не обсуждалась.

Обои на веревочке

Буржуазная квартира вскоре стала обузой — после революции подселили жильцов, оставив хозяевам три комнаты. В 1939 году по сталинскому генеральному плану реконструкции Москвы стали расширять Тверскую. Дом в Леонтьевском переулке одной стороной выходил на главную московскую магистраль, поэтому его безжалостно урезали — снесли главный вход и две с половиной комнаты из тех трех, которые занимала семья.

— Нам оставили полкомнаты. При этом внешнюю стену сделали настолько тонкой, что она, как я помню, замерзала, покрывалась влагой так, что отходили обои. Чтобы они совсем не отклеились, по периметру мы прибивали веревочки.

На одиннадцати метрах ютилось пять человек: бабушка Раиса, Зинаида с маленькой Ксаной и Юлия с мужем Александром Мацкиным.

Космополит Мацкин

— О, дядя Саша Мацкин — это отдельная история! — оживляется Ксана.

Талантливый театральный критик, член Союза писателей, чего, однако, было недостаточно, чтобы получить собственный угол. Свою библиотеку ему пришлось перевезти на дачу к другу. Помог счастливый случай: он встретил на улице известного грузинского актера Акакия Хораву. «Что это вы такой грустный»? — спросил артист, о котором поговаривали, что тот бывал у Сталина и декламировал ему грузинскую классику. Услышав о трудностях любимого критика, Хорава в тот же вечер замолвил словцо у Отца народов. Так Мацкин с женой стали обладателями 16-метровой комнаты на Ленинском проспекте.

— Маме и бабушке обещали денежную компенсацию, но началась война и денег они так и не увидели. До двадцати лет я жила с ними на этих одиннадцати метрах, — вспоминает Ксана.

После войны развернулась борьба с космополитизмом, иначе говоря, с евреями. Газета «Правда» в 1949 году включила Мацкина в список театральных критиков-космополитов (в каждой профессии был свой список). Дядя не был в числе первых, он был пятый или шестой. Критиков-космополитов, к счастью, не сажали и не расстреливали, ограничились увольнением. «Я стал продавать книги. Они стоили дорого, потому что многие из них после революции не переиздавались. Я продал русских философов-идеалистов начала века — они шли по особенно высокому тарифу, — продал десять томов Фрейда. На эти деньги можно было прожить несколько месяцев», — написал Александр Мацкин в мемуарах.

Жена в ответе за мужа

Тем временем Юлия Мирская работала в «Литературной газете», возглавляла зарубежный отдел. Переводила с английского и французского. «Литературная газета» была одним из важнейших изданий, ей руководил любимец Сталина Александр Фадеев, глава Союза писателей.

— Фадеев любил тетю, поэтому, когда Мацкина объявили космополитом, сказал: «Лучше уходи сама, прежде чем мне велят тебя уволить». Она написала заявление, но нужно было на что-то жить. С английского и французского переводили мало, шла холодная война. И тогда тетя вспомнила польский. Фадеев помог ей получить место в журнале «Советская литература». Выходило несколько версий: английская, французская, немецкая, испанская и польская.

— Это ведь была кошмарная агитка, печатавшая в основном идеологическую графоманию.

— Агитка, — соглашается Ксана, — но выбора у тети не было. Зато после работы она переводила Ивашкевича, Конвицкого, Брандыса, Брезу, «Девушек из Новолипок» Гоявичинской, «Дансинг в ставке Гитлера» Брыхта. О тете заговорили в Польше. Она подружилась с Ворошильским, Дравичем, которые после ее смерти перешли ко мне как бы по наследству. Это была светлая полоса в ее жизни.

Мама Зинаида, а отец?

— Знанием польского ты обязана тете Юле?

— Какое там! Я изучала химию, флиртовала с будущим мужем, ее переводы меня не интересовали. Но благодаря тете польский в доме начал возрождаться. Мама стала вновь читать по-польски.

Зинаида Мирская была талантливой пианисткой, но «неправильное» происхождение закрыло ей путь в консерваторию. Она поступила в Институт иностранных языков на английское отделение, вышла замуж за Якова Старосельского, уважаемого историка. Старосельский занимался французской революцией, в 1930 году была издана его книга «Проблемы якобинской диктатуры». Методы якобинского правления слишком сильно напоминали ленинско-сталинские, так что труд упрятали в спецхран. В 1934 году автора арестовали, Зинаиде пришлось бросить учебу и устроиться на работу.

— Старосельский был твоим отцом?

— Нет, хотя я долго так считала и ношу его фамилию. Это опять целая история.

Треугольник

Выйдя из тюрьмы, Яков Старосельский не имел права вернуться в Москву, поэтому поселился в Можайске, на так называемом сто первом километре.

Пока Старосельский сидел, прошла замена паспортов. Чиновник, который выписывал маме новый паспорт, не поставил печать о замужестве. Может, случайно, а может спросил, где муж, и услышав «арестован», сделал это целенаправленно — ведь семьи заключенных принуждали к публичному отказу от близких. Мама как раз сменила работу, пошла в Главное управление автотракторной промышленности. Заместителем начальника управления был Яков Маерс, по происхождению американец. Зинаиду Старосельскую назначили его секретаршей. Она умела печатать на машинке, знала английский, была молодой, красивой, одинокой.

— Вспыхнул роман, в результате которого на свет появилась я.

У Маерса была жена и дочь, он не развелся. Ксана родилась в феврале 1937 года, на лето мама с бабушкой сняли дачу в Подмосковье.

— Не знаю, виделась ли мама с ним в то время. В сентябре она вернулась в Москву и услышала: «Какое-то время я не буду тебе звонить». Через месяц его арестовали, через два расстреляли — как американо-японского шпиона, разумеется.

Когда Старосельский вышел из тюрьмы, Зинаида честно призналась, что любит другого. Они остались друзьями. До совершеннолетия Ксана росла в уверенности, что ее отец — Яков Старосельский. В свидетельстве о рождении стоял прочерк — незамужние женщины не могли указывать имя отца ребенка.

— Мне говорили, что папа умер от сердечного приступа, когда мне было два года. Окончив школу, я подала документы в институт. Секретарь посмотрела в свидетельство о рождении и спросила, известно ли мне имя отца. «Да, его звали Старосельский, Яков Владимирович». Она так и записала в бумагах. Вернувшись домой, я рассказала об этом маме, и тогда услышала: «Твоим отцом был Яков Захарович Маерс».

Анархист Маерс

У Ксаны только одна фотография отца, сделанная на документы. Мама вклеила ее в альбом, хотя за хранение снимков «врагов народа» грозили репрессии. «Это один мой знакомый», — говорила она дочери. Отец Маерса эмигрировал в Америку, открыл магазинчик в Филадельфии, у него родилось семеро детей. Яков работал в типографии, был радикальным анархистом. После октябрьской революции решил, что его место в СССР. Только два корабля прибыли из США в охваченный мятежом Владивосток. На одном из них приплыл Маерс.

— Я искала информацию о нем в интернете и нашла упоминание, что он прославился своей жестокостью в борьбе с белыми. На Дальнем Востоке стал большевистским комиссаром. Потом его перевели в Москву. Мама говорила, что он был очень обаятельным, многие его любили.

В эпоху перестройки Ксана пыталась получить в КГБ копию его дела. Отнесла заявление на Лубянку, сотрудник при ней связался с архивом: «Есть такой, мы найдем документы и перезвоним». Спустя несколько недель они действительно позвонили — сообщить, что документы могут предоставить только родственникам. «У Маерса была дочь, и семья после реабилитации уже получила компенсацию».

— Я сказала, что меня не интересует компенсация, что я хочу увидеть его досье, тюремные фотографии…

Но гэбист продиктовал только данные Маерса: родился, дата расстрела. Начало и конец свидетельства о реабилитации, которое выдали семье.

— С его родной дочерью ты не встречалась?

— Я даже думала ее найти, но как? А сейчас уже, наверное, не имеет смысла.

Рукопись, найденная в Ленинграде

— Значит, своим отцом ты запомнила Старосельского?

— Нет, потому что, когда он время от времени приезжал тайком в Москву, я была маленькой, а вскоре его снова арестовали. Когда вышел — покончил с собой.

У Якова Старосельского была готова машинопись второй книги о французской революции. В 1939 году его арестовали во второй раз, дали десять лет. Он отсидел, вышел. Не имел права вернуться ни в Москву, ни в Ленинград, жил в провинции.

— Я видела его фотографию тех лет. В молодости он был красивым мужчиной с интеллигентным, аристократическим лицом. На фотографии конца 40-х — изнуренный старик. Мне не сказали о его возвращении — придерживались версии, что мой папа давно умер.

На сей раз Зинаида Старосельская не поехала встретиться с бывшим мужем. Ездил их общий друг, так в доме появилась фотография. Еще он сказал, что Яков лихорадочно ищет рукопись книги. Но Ленинград только что пережил блокаду — рукописи не было.

— А рукопись нашлась. Она лежит в этом ящике. Мама перепечатала ее на машинке, у меня есть несколько экземпляров. В эпоху перестройки друзья Якова пытались ее издать, не получилось. Я обязательно должна этим заняться, но не знаю, как.

Клипсы

У Зинаиды были причины не встречаться с бывшим мужем — из-за него она потеряла любимую работу в журнале «Новое время». Хотя она занимала должность корректора, успехи известных журналистов были ее успехами. До тех пор, пока в 1949 году не сменился начальник отдела кадров. Новый узнал из документов, что Старосельская — жена «врага народа». Она долго не могла найти работу, в Институте санитарного просвещения писала листовки о пользе личной гигиены. На день рождения Ксана получала обувь или что-нибудь из одежды. «Мама, в этом году купи мне ко дню рождения что-нибудь бесполезное», — просила она в детстве. Студенческой стипендии хватало только на жизнь. Первым бесполезным подарком были пластиковые клипсы на втором курсе. Первую модную юбку (узкую, с разрезами, обметанными по краям) мама сшила ей из своего коричневого платья. Ксана протанцевала в ней половину институтских лет, всегда в одной и той же желтой кофточке, подаренной тетей Юлей.

— Но мое детство не было несчастным, нет! Все вокруг жили небогато. Я ходила в женскую гимназию, где полагалось носить фартуки и — даже в жару — чулки, и куда во время танцевальных вечеров не ступала нога молодого человека. Так что мы бегали в школу номер 130 по Лесной улице на совместные танцы.

Из первой поездки в Польшу зимой 1957 года она привезла пластинку с американским рок-н-роллом и вместе с друзьями популяризировала новый танец в Москве.

Профессия в руках

Ксане всегда прекрасно давались иностранные языки. Выбор профессии химика был политическим — к моменту, когда пришла пора поступать в институт, родственники-филологи уже много лет сидели без работы. «Нужно иметь профессию в руках, а книжки у тебя и так никто не отнимает!» — таков был железный аргумент семьи.

— Потребовалось пять лет в институте и четыре года работы в лаборатории, чтобы я поняла: химия совершенно меня не привлекает. К тому же, я видела, с какой страстью занимался химией мой первый муж.

Польским языком она обязана импрессионистам.

Шок — на столе Перрюшо

Осенью 1956 года, во время оттепели, в московском Манеже открылась выставка импрессионистов. Первая за несколько десятилетий. Из музейных запасников извлекли конфискованные после революции коллекции купцов Щукина и Морозова. Для культуры это был перелом, равный тому, каким в политике стал доклад Хрущева.

— Выставка оказала огромное влияние на все мое поколение. Как будто другой мир нам открыла! Я заболела импрессионистами, старалась узнать о них как можно больше, но ни книг, ни альбомов в СССР не было. И вдруг я вижу в нашем доме лежащую на столе книжку о Тулуз-Лотреке. Это был польский перевод биографии, написанной Анри Перрюшо.

Она даже помнит тот день: дождливое, скучное лето 1958 года, которое тянется ужасно медленно. Как всегда, лето они проводили с мамой и тетей Юлей на даче. И вдруг — Тулуз-Лотрек на столе.

— Я пристала к маме и тетке, чтобы они мне его прочитали. Они лишь пожимали плечами: «Прочитай сама!». Показали мне польский алфавит, и с их помощью я прочитала свою первую книжку. Потом взялась за детективы. Потом начала переводить.

Летом 1961 года она родила сына Сашу, сидела в саду, качая коляску, и читала «Солярис» Лема. Не отходя от коляски, перевела отрывок, отнесла в редакцию «Науки и жизни». Ее приняла Рада Хрущева, дочь первого секретаря.

— Она вежливо передо мной извинилась, сказала, что это не их профиль. Мне даже заплатили, но текст не опубликовали. Кто-то, может быть, оставил бы эту затею, но я легкомысленная.

Ксана перевела рассказ Анджея Шипульского «Живот» в стиле фэнтези. Пошла в редакцию «Недели» — выходившего по выходным приложения к газете «Известия». Напечатали!

Обучение ремеслу

— Я сидела рядом с тетей Юлей и показывала свой перевод. Она ничего не исправляла, только объясняла. Научила меня пользоваться словарями. Даже сегодня, когда все можно найти в интернете, я то и дело заглядываю в словари и энциклопедии.

После смерти тети Ксана читала переводы дяде Мацкину. Тот плохо видел, зато обладал абсолютным слухом к слову.

— Он сурово меня муштровал: это слово не подходит, тут плохо сформулировано. Мы спорили, я произносила какие-то филиппики. Дяде я обязана убежденностью в том, что не существует незначительных слов, и что нужно думать, думать, думать.

Перевод трудной, ритмизованной прозы Тадеуша Новака она решилась отнести в «Иностранную литературу». Редакция отправила его на проверку Асару Эппелю. Поэт и писатель мастерски переводил с польского Тувима и Шимборскую.

— Я шла как на казнь, но боялась напрасно. Асар с юмором показал, что я недоработала, даже сделал рисунки на полях. Там, где я написала, что козу доили, сидя на табурете, нарисовал фигурку, забавно скрючившуюся, чтобы дотянуться до козьего вымени. И пересадил меня с табурета на скамеечку.

«Иностранка» предложила Ксане постоянное сотрудничество. Заказов было столько, что с 1973 по 1995 год она больше нигде не работала.

— До перестройки я зарабатывала вполне прилично, на уровне заведующего лабораторией. Другое дело, что я очень много переводила. И до сих пор составляю план на полгода, на год вперед.

С большим уважением она вспоминает Марию Коневу, дочь маршала Конева, спасшего заминированный Краков. Она занималась польской литературой в двух издательствах.

— Ее имя открывало все двери. Великая женщина и великая дипломатка. Она издавала тех, кого следовало издавать — Путрамента, Аудерскую, Пшимановского, и в то же время опубликовала «Современный сонник» в переводе тети Юли, когда Конвицкого уже внесли в черный список. Она собрала вокруг себя переводчиков, заботилась о них и делила заказы так, чтобы никто не чувствовал себя обойденным.

Сенкевич по карточкам

Ксана видела и всплеск интереса к Польше, и полное безразличие. Чтобы получить доступ к культуре Запада, в период оттепели 50-х польский выучило целое поколение, в том числе писатель Аксенов, поэт Бродский, драматург Славкин.

— Во-первых, интересна была сама Польша: вроде страна соцлагеря, но страна западная. Во-вторых, в каждом киоске лежали «Кобета и жиче» со сплетнями на последней странице, «Пшекруй» с современной западной живописью. Во время гастролей гданьского «Бим-Бома»4 зрители только что не висели на люстре. В 60-е и 70-е годы прекрасно продавалась серия современной польской литературы. В 1980 году начали издавать полное собрание Сенкевича — до того Украина выступала против публикации «Огнем и мечом». Когда объявили подписку на Сенкевича, перед книжными с шести утра выстраивались очереди.
«Огнем и мечом» мы переводили с Асаром Эппелем — он первый том, я второй. Потом мне в издательстве показали письмо возмущенных профессоров то ли львовского, то ли киевского университета: они написали в Центральный комитет партии, что это издание — большая политическая ошибка.

Началась перестройка, упразднили цензуру. Переводчики достали из ящиков столов заброшенные машинописи, завалили издательства предложениями. Но приватизированные издательства спасали финансовое положение западным чтивом. «Прекрасная идея, но не сейчас», — услышала Ксана, когда хотела издать «Красивых, двадцатилетних» Хласко. «Вот заработаем на детективах и женских романах, и тут же начнем издавать литературу с большой буквы «Л»». В 1995 году Ксану пригласили в штат журнала «Иностранная литература», и она заняла должность редактора американского отдела.

— Спроса на Польшу не было. И по-прежнему нет. Тем не менее, я постоянно протаскиваю произведения в печать, сделала два польских номера, в 2000 и 2006 году.

Сгребает листья, переводит с польского

— Я ценю своих семинаристов за то, что они не гонятся за заработком, они влюблены в польскую литературу. За перевод у нас платят мало, поэтому кропотливая шлифовка текста не окупается. А они шлифуют.

В 2001 году тогдашний директор Польского культурного центра в Москве Марек Зелинский предложил российским полонистам придумать совместный проект. «Хорошо было бы организовать семинар для молодых переводчиков», — сказала Ксения Старосельская.

— Но я поставила Зелинскому условие: вы должны нам помочь издавать то, что мы переведем. Мы не можем просто упражняться, мы хотим видеть книжки.

Они встречаются по вечерам, пьют чай. Кто-нибудь читает свой перевод, все его обсуждают. В основном молодые, хотя есть и 50-летняя участница. Две девушки работают вместе — как Ильф и Петров, — недавно предложили перевод фельетонов Лема.

— У меня в компьютере хранятся все замечания Ксаны, — Юрий Чайников работает школьным сторожем, подстригает газоны, сгребает листья, а при том перевел почти всего Гомбровича, «На четвереньках» Ружевича, «Дряньё» Кучока и «Любиево» Витковского. — Даже те, с которыми я не согласен. Согласен, не согласен — сама возможность поговорить с ней вдохновляет.

С 2003 года в издательстве НЛО Ирины Прохоровой при поддержке Института книги вышло более 20 книг. Фельетоны Пильха и Гловацкого, Капущинский, Токарчук, Вильк, Хвин, Хюлле, Либера, Малицкий, Стасюк. Ксана — редактор серии, это значит, что она читает каждый перевод, каждую страницу и строчку.

— Я обсуждаю, ничего не пишу за переводчиков, не исправляю. Я не умею рисовать, но когда нужно — рисую на полях табурет.

5B3BFB54-1173-46AF-87D4-70E8277CB629_w1023_r1_s.jpg

Источник:

Wysokie obcasy

Одна мысль про “Ксения Старосельская: «Когда нужно, я рисую на полях табурет»”

Оставить комментарий