Эдуард Луи: «О том, что со мной сделал этот парень, я рассказывал каждому встречному. Такова одна из реакций на зло, через которое я прошел»

«История насилия» — автобиографический роман, вышедший в парижском издательстве «Seuil» в 2016 г. Это — вторая книга автора, она переведена на многие языки и адаптирована для театра и кино. Отрывок из книги можно прочитать по ссылке.

«Я понял, что он хочет украсть несколько моих вещей. Когда попросил их отдать, он стал агрессивным. Изнасиловал меня, пытался душить, угрожал пистолетом, который, как оказалось, был у него с собой. Потом он сбежал».

С Эдуардом Луи, автором «Истории насилия», беседовал Михал Ногась

img-edouard-louis_172930754522-750x1000.jpg
Эдуард Луи

— Как тебе хватило смелости рассказать настолько личную, интимную историю?

— Я не стал бы называть это смелостью. Я испытывал такую потребность. Знал, что должен рассказать о случившемся, чтобы никто никогда не пытался сделать это за меня. Я чувствовал себя лишенным не только достоинства, но и права представлять свою версию событий и собственного мнения о том, что произошло.

— Что конкретно случилось?

— История, рассказанная в книге — чистая правда. В рождественскую ночь 2012 г. я пешком возвращался с праздничного ужина у друзей. В окрестностях площади Республики в Париже меня стал клеить очень красивый парень. Реда. Я был очарован его красотой. Он шел за мной и, хотя я просил оставить меня в покое, был настойчив. Уговаривал пообщаться, повторял, что я ему нравлюсь, и что он хочет заняться со мной любовью. Я очень устал и долго отказывался, поначалу довольно решительно. Но в конце концов поддался — охваченный любопытством, возбуждением, ошеломленный его красотой.

Мы вошли в мою квартиру и в течение двух или трех часов занимались сексом. Но не только. Реда мне рассказал историю своей жизни. Он — кабил, родом из северо-восточного Алжира, из берберов — народа, завоеванного арабами. Его отец лет двадцать-тридцать назад приехал во Францию и попал в расистский ад во временном лагере для беженцев. Он с трудом нашел себя в новой реальности; на то, чтобы приспособиться к жизни во Франции, семье потребовалось много лет.

Я почувствовал доверие к Реде, поэтому, в свою очередь, рассказал ему кое-что о себе, хотя и не так откровенно — тогда я еще очень стыдился своего происхождения, места, откуда мне пришлось бежать.

Нам было по-настоящему хорошо, и вдруг, в мгновение ока, когда Реда, не торопясь, собирался уходить, ситуация кардинально изменилась. Я понял, что он хочет украсть несколько моих вещей. Когда попросил их отдать, он стал агрессивным. Изнасиловал меня, пытался душить, угрожал пистолетом, который, как оказалось, был у него с собой. Потом он сбежал.

Я ищу собственный ответ, поскольку каждый, кто слышал, как все происходило — полицейские, врачи, друзья — давал свое объяснение. Но я ни с кем не мог согласиться. Каждый истолковывал мой рассказ на свой лад, как ему удобнее. Мне приходилось останавливать своих собеседников, иначе я свихнулся бы.

Нам было по-настоящему хорошо, и вдруг, в мгновение ока, когда Реда, не торопясь, собирался уходить, ситуация кардинально изменилась

— То, что многие по-своему трактовали твою историю, не удивительно. В книжке ты признаешь, что об изнасиловании и событиях рождественской ночи долгое время хотел рассказывать практически каждому…

— Да, я просто не мог прекратить говорить о случившемся. Это было как посттравматический шок. Я впал в безумие, рассказывал о том, что со мной сделал Реда, почти каждому встречному. Знаю, что это одна из возможных реакций на зло, через которое я прошел. И знаю, что люди могут себя вести совершенно по-разному; в моем случае это была неизбывная потребность говорить. Думаю, сработал тот самый механизм, о котором — с учетом различия ситуаций — говорил Примо Леви. Пережив Холокост, он испытывал потребность рассказывать об этом каждому встречному: булочнику, почтальону, продавцу мороженого — буквально всем подряд.

— Кто пытался присвоить твою историю?

— Например, полицейские. Во время допроса в комиссариате они старательно вбивали мне в голову совсем другой рассказ. Убеждали, что все произошло потому, что «мне захотелось сойтись с арабом». Я объяснял, что Реда кабил, но их это вообще не интересовало. «Наверное, любите все арабское? — спрашивали они, гогоча. — Обычно так все и заканчивается». Вскоре я понял, что сотрудники госслужб хотят превратить эту историю в расистское преследование. И что, по их мнению, я сам нарвался, впустив «араба» в свой дом. «Потому что вот так вот они к нам и относятся».

В свою очередь одна из медсестер мне прямо сказала: «Насилие — все равно что смерть». Я ответил ей, что не согласен, потому что, как она видит, продолжаю жить. А после смерти, пожалуй, уже ничего нет. Но этой женщине было виднее. Она твердила, что мне уже никогда не оправиться. И, как полицейские, изо всех сил старалась внушить мне страх перед другим. Даже моим друзьям было не так важно, что со мной произошло.

— А что им было важно?

— Чтобы напавшего поймали. По их словам, главное, чтобы Реду отправили в тюрьму. Для них имели значение только наказание, расплата, месть. Я не умею так думать. Не считаю, что насилие — лучший ответ на насилие. Но меня никто не желал слушать. И хотя жертвой был я, полицейские убеждали меня — с чувством превосходства, — что дело больше не имеет ко мне отношения. Теперь они должны вершить правосудие, наказать виновного. Потому что так предписывает закон.

Édouard-Louis.jpg
Эдуард Луи

Я против того, чтобы решать проблемы с помощью силы и насилия. Давно известно, что тюрьмы ожесточают людей. Девяносто процентов совершивших в последние годы теракты во Франции — люди, которые ранее попали в тюрьмы на год или больше, иногда действительно за незначительные проступки. Они вышли на свободу намного более жестокими.

Система, в которой мы живем, очень неумело заботится о нашей безопасности. Забота заключается лишь в бездушном соблюдении правил. Поэтому мне необходимо было рассказать обо всем по-своему. Вернуть себе эту историю, чтобы доказать полицейским, той медсестре, большинству друзей, что она, все же, имеет ко мне отношение.

Я против того, чтобы решать проблемы с помощью силы и насилия

— Как ты ответил на вопрос, почему Реда напал на тебя?

— Объяснений может быть много, и я пишу о них в «Истории насилия». Но одно кажется мне особенно важным. Реда воспитывался в гомофобной культуре, его научили быть гомофобом, тогда как он родился геем. Он оказался в абсолютной власти этой своего рода шизофрении, составлявшей часть его жизни.

Способны ли мы вообще представить, какую страсть ему приходилось подавлять? До какой степени не собой он должен был себя чувствовать? Как был несчастен? Подозреваю, что от этого можно сойти с ума. По-видимому, он хотел доказать самому себе, что занимался со мной сексом не потому, что хочет меня, а потому, что ненавидит таких, как я. То есть, к сожалению, и самого себя.

— Найдя ответ на вопрос: «Почему?», что ты сегодня думаешь о Реде?

— Теперь я намного сильнее боюсь незнакомых людей, часто испытываю страх перед чужими на улице. Я действительно не могу его побороть, этот страх глубоко во мне. Когда кто-то неожиданно стучит в дверь моей квартиры, я замыкаюсь в себе. Так происходит, несмотря на то, что я переехал как можно дальше от квартиры, где был изнасилован. Я кричу, когда слышу выстрелы в фильме, случается, что, испугавшись, ухожу из кинотеатра. Но хуже всего кошмары, связанные с той ночью. Я не в состоянии их контролировать.

Мне потребовалось очень много времени, чтобы найти человека, которого я смог полюбить. Сегодня я знаю, что мой нынешний партнер всегда меня защитит, с ним я чувствую себя в безопасности. Но на протяжении месяцев после случившегося с Редой я боялся секса, прикосновений, всего, что связано с телесностью.

— Ты сказал, что в тот вечер, когда встретил Реду, не мог рассказать ему свою историю, потому что очень стыдился того, кто ты такой и того, от чего тебе пришлось бежать. Как это понять?

— Это другая часть повествования в «Истории насилия». Все вместе послужило толчком к тому, чтобы написать книжку; совершенно точно ничего не случилось бы, не реши я несколько лет назад сбежать в Париж. Мне было очень важно, чтобы обе истории здесь прозвучали вместе.

— Сбежать откуда?

— Оттуда, где я родился. Я из деревни на севере Франции. Девятьсот жителей, крайняя нищета, безработица, переходящая по наследству от поколения к поколению, после того как правительство в Париже в 80-е годы приняло решение постепенно закрыть все предприятия в окрестностях. Фабрики ликвидировали, жизнь стала беспросветной. Когда моему отцу было тридцать пять, с ним произошел несчастный случай на работе — он повредил позвоночник и много месяцев не мог ходить. Остался инвалидом. Мать очень хотела работать, но не могла. Отец никогда не позволял ей устроиться на какую-нибудь работу. Уклад должен быть традиционным — дом, дети, кухня, материнские обязанности. Из года в год ситуация ухудшалась, случалось, что в конце месяца нам нечего было положить в кастрюлю. Во Франции, в начале XXI века! Если кому-то кажется, что в наше время не существует люмпен-пролетариата, добро пожаловать в мою родную деревню.

Наверное, никого не удивит, что много лет мои родители, брат и сестра, соседи — все голосуют за «Национальный фронт» Марин Ле Пен. Они — гомофобы, боятся чужих, не доверяют парижской буржуазии. Мужчины в моей деревне верят в культ силы, мужского тела, они мизогины. Я не вписывался в эту среду и бежал.

Мужчины в моей деревне верят в культ силы, мужского тела, они мизогины. Я не вписывался в эту среду и бежал

— И Париж вскружил тебе голову? 

— Поначалу да. Я одолжил деньги, чтобы оплатить учебу и начал изучать философию, мечтал писать книги. Изменил имя. Из Пикардии на севере Франции уехал Эдди Белльгёль, в Париже поселился Эдуард Луи. Это был один из важнейших элементов формирования моей новой личности и один из самых прекрасных моментов в жизни — я стал тем, кем на самом деле хотел быть.

Но очень скоро я понял, что совершенно не вписываюсь в здешний мир, что я другой, что не дотягиваю до общепринятых шаблонов. Мои однокурсники много раз давали мне понять, что я не из их круга, потому что родился не в благополучной мещанской семье, у меня некрасивые, незалеченные зубы, я подрабатываю в книжном магазине, где они время от времени покупают книги, расплачиваясь кредитными картами своих родителей. Я стыдился того, что не дотягиваю, что я из бедной семьи, что мне нечего предложить. Сегодня я очень стыжусь тех своих мыслей, но долгое время я чувствовал себя в Париже никем, пустым местом. Когда встретил Реду в ту ночь, мне было стыдно рассказать ему не только, откуда я родом, в какой семье рос, но и о том, как зачастую странно поступал, доказывая себе, что тоже могу стать частью парижского мира. Сегодня я сам над этим смеюсь, но тогда мне казалось, что если я оденусь, как Сартр на старой фотографии, получу пропуск в мир буржуазии.

Мы с Редой были воплощением стыда и нашли друг друга. Но понять друг друга мы не могли, потому что я — не только как гей, но и как человек, стремящийся стать парижанином, — представлял собой все те ценности, которые он презирал или которые приводили его в бешенство.

7171d1f6217835b60eb43a99e12b3b75c47a5618.jpeg
Эдуард Луи

— «История насилия» — не только рассказ о том, что произошло с тобой в рождественскую ночь почти шесть лет назад. И не только рассказ о твоем происхождении. В ней также достаточно жестко говорится о проблемах сегодняшней Франции. Список довольно длинный…

— Я живу в стране, где насилия с каждым днем становится все больше. Может быть, это происходит незаметно, а может мы просто уже к нему привыкли? У насилия разные проявления.

— Назовешь два самых главных?

— Во-первых, расизм. Усиливается неприязнь к чужим, иммигрантам, к тем, чья внешность отличается от нашей, у кого цвет кожи не белый. Но мало кто обращает на это внимание, а я стараюсь подчеркивать в своей книге, что преступления, совершенные «истинными французами» — от мелких краж до убийств, — ничем не отличаются от преступлений, в которых обвиняют людей арабского или африканского происхождения. Моя сестра, которая в «Истории насилия» рассказывает историю о Реде своему мужу, многократно подчеркивает, что и у меня, и у наших кузенов, нашего брата тоже на счету разные прегрешения — это сделано специально. К мелким преступлениям нас подтолкнула жизнь в бедной деревне. О чем безупречные французы почему-то предпочитают не знать.

Многие из них возмущаются проявлениями расизма со стороны тех других, не белых. А задумываются ли они, почему так происходит? Ведь их расизм — просто-напросто следствие наших действий в прошлом на территории Африки, стран Магриба. Ненависть к тем, кто на протяжении многих лет оккупировал и уничтожал твою страну, унижал отцов, дедов, прадедов, по моему мнению, имеет глубокий смысл. Я не говорю, что их ненависть — это хорошо, не одобряю ее, но, к сожалению, механизм именно таков.

Во-вторых, насилие государства по отношению к гражданам. Его можно обнаружить на разных уровнях. Один — это полное отсутствие уважения со стороны сотрудников правоохранительных органов, что я испытал на себе во время допросов. При столкновении с государственным аппаратом мы — ноль без палочки, наши эмоции, ожидания и просьбы никого не волнуют. Это бездушная система — ничего больше.

Люди из деревень, таких, как моя, видят подобное обращение ежедневно. Пример? Когда мой отец оправился после несчастного случая настолько, чтобы встать на ноги, отдел соцзащиты предложил ему… устроиться уборщиком улиц. Они совершенно не смутились, когда их внимание обратили на то, что у него вообще-то поврежден позвоночник и он инвалид. Поставили ультиматум — или отец соглашается на предложенные условия, или семья теряет права на все пособия.

Лет десять-пятнадцать назад в нашу деревню должен был приехать министр, представитель правых сил. Отец решил выложить ему все, что думает о работе правительства, о пренебрежительном отношении к самым бедным. Слонялся по дому и грозил — он, мол, ему скажет, он ему покажет! Но когда министр, наконец, приехал — в элегантном костюме, на лимузине, с несколькими охранниками, отец онемел. Он почувствовал себя униженным. Тогда я считал, что отцу не хватило смелости, сегодня понимаю, что он устыдился себя, своей загубленной жизни. И того, что все политики попросту его обманули.

— Марин Ле Пен тоже?

— Она, к счастью для Франции, не пришла к власти. Но знаешь, почему они все годами голосовали именно за нее? Потому что левые и либералы уже давно думать забыли о тех, у кого дела плохи. Моя мама как мантру повторяет: «Ле Пен одна про нас помнит». И она права.

То, что судьба самых бедных должна была стать для нее только трамплином в Елисейский дворец, здесь не так важно. Все замечают исключительно слова и жесты во время предвыборной кампании, то, что она дала людям возможность хотя бы на мгновение почувствовать себя лучше. То, что жизнь на короткий миг стала терпимой.

Возможно, тебя удивит то, что я сейчас скажу, но я поэтому начал писать книги. Чтобы нарушать табу, чтобы писать о таких людях, как члены моей семьи. Почему то, что они говорят, не должно быть услышано?

Знаешь, почему они все годами голосовали именно за нее? Потому что левые и либералы уже давно думать забыли о тех, у кого дела плохи

— Может быть, ваш новый президент Эмманюэль Макрон что-то изменит?

— Это шутка? Макрон — огромное несчастье, выпавшее на долю Франции.

Он, как Трамп. Многие клюнули на имидж душки, политика-глобалиста, поскольку его поддерживали ведущие СМИ.

Он должен был стать противоядием против политики Марин Ле Пен, а сегодня сам близок к принятию решений, которым «Национальный фронт» мог бы аплодировать. Впрочем, он и аплодирует.

— Что ты имеешь в виду?

— Недавно Макрон пролоббировал чрезвычайно жесткий закон, направленный против иммигрантов, он позволил помещать их в лагеря, построенные в горах. Он — сторонник законопроектов, разрешающих арестовывать несовершеннолетних беженцев. Он сокращает расходы на соцзащиту для представителей рабочего класса, одновременно обещая снизить налоги тем гражданам, которые решатся на покупку частной яхты или самолета. Он борется только за благополучие богатых. Макрон, как американский президент, переступил то, что я называю границей стыда. В интернете ты найдешь ролик, в котором можно увидеть, как президент Франции разговаривает с рабочими на улице. Рабочие обвиняют Макрона в том, что он вводит закон против них, а тот отвечает, что пока им не хватает на костюм и они ходят в футболках, он не станет о них заботиться.

TG8OS3epKqd6TG2Su9wbVwI0OlBvGBW1E1rTT96Jjb9Q.jpeg
Эдуард Луи

— Слушая тебя, я убеждаюсь в том, что нынешнему президенту Франции «История насилия» не могла понравиться. А твоей семье?

— Это был трудный и сложный процесс. Моя мама поначалу пришла в бешенство. Из-за всего — из-за того, что я рассказал о насилии, что признался в бегстве из родного дома, что вообще решил писать. Но больше всего она обиделась за то, что я написал в «Истории насилия» об их бедности. Этого она особенно стыдилась. Со временем успокоилась, отец, впрочем, кажется, тоже. Он понял еще кое-что. До него дошло, что ультраправые его обманули — это все, на что они способны, — рассчитывая получить его голос, а в действительности им нечего было ему предложить. Сегодня он голосует за левых. И воздерживается от расистских и гомофобных высказываний.

— Они в конце концов приняли тебя таким, какой ты есть?

— Да, хотя на это потребовалось много времени и кое для чего уже слишком поздно.

Об изнасиловании мы никогда не говорили. Наверное, им очень трудно быть родителями изнасилованного ребенка. Думаю, по мнению отца, то, что со мной сделал Реда, навсегда лишило меня самого для него важного — мужественности. Это мои домыслы, знаю, но тишина, которая наступает, когда мы все собираемся за столом в родительском доме, о многом говорит.

Перевод с польского Ольги Чеховой

Источник:

Wysokie obcasy

Оставить комментарий