Грегори Норминтон, «Слинял»

Грегори Норминтон (род. 1976) – британский писатель и актер. Его дебютный роман «Корабль дураков» («The Ship of the Fools», 2002), вышедший на русском языке в 2004 году в переводе Татьяны Покидаевой, почти сразу же стал бестселлером. Вскоре последовали «Чудеса и диковины» (Arts and Wonders, 2004, перевод 2006, А. Аракелов) и «Портрет призрака» (Ghost portrait, 2006, перевод О. Козловой). Четвертый его роман «Serious Things», изданный в Британии в 2008 году, на русский язык не переведен. Рассказ «Sepiatone» – изящная гротеск-миниатюра – предполагался к публикации в сборнике «Гран-гиньоль» (Grand Guignol), но книга, к сожалению, так и не вышла, а рассказы впоследствии были включены в состав других авторских сборников. В январе этого года – после девятилетнего перерыва – вышел пятый роман Норминтона «The Devil’s Highway».

СЛИНЯЛ

 

В возрасте семидесяти восьми лет мой дедушка внезапно стал невидимым. Вот он сидит в своем покойном кресле, как всегда угрюмый, капля балансирует на кончике носа, и вдруг – прямо на наших глазах – кожа его начала просвечивать, волосы истончились в паутину. Бабуля, вскрикнув от ужаса, выронила вязание. Она умоляла его вернуться, но дедушка смотрел пустыми глазами. А потом глаза его тоже стали просвечивать, и я уже видел сквозь него салфеточку на спинке кресла.

Бабушка схватила меня за рукав. «Сделай же что-нибудь!» – закричала она. Но я не мог шевельнуться. Я сидел и смотрел, завороженный этим кошмаром. Дедушка не ощущал никакой боли; похоже, он не осознавал, что с ним вообще что-то происходит, пока не поглядел на свои руки и не увидел кровь, прозрачную как вода, вяло текущую по жилам. Бабушка, жалобно причитая, схватила его просвечивающие руки и зарыдала в их густой туман.

И вот тогда-то случилось нечто поразительное. Дедушка улыбнулся. Не сказать, чтоб это была добрая улыбка, скорее растерянная. Но все-таки это определенно была улыбка. Такого я еще ни разу не видел – ни в детстве, ни за всю мою дурацкую юность. В дымке его лица виднелась лишь тусклая белизна зубов, а две золотые коронки обрели цвет сепии.

Да не сиди ты так! – закричала бабушка. – Скорей, приведи кого-нибудь, или мы потеряем его навсегда!

Но было уже слишком поздно. Туман моего дедушки сделался зыбким, как пар на ветру. К тому времени, когда бабушка оторвала руки от раздираемого ужасом рта, на месте дедули не осталось ничего, даже легкого наброска. Гнетущее безмолвие оседало, как пыль с книжного шкафа. Я наконец-то обрел способность двигаться и дотянулся рукой до того места, которое, как я предполагал, занял мой невидимый дедушка.

Там было пусто.

* * *

Следующие несколько дней я пытался успокоить бабушку. Неутешная, она только ощупывала руками воздух перед собой и звала дедушку, словно человек, внезапно пораженный слепотой. Опасаясь за ее сердце, я обратился ко всем избитым клише. То, что мы не можем видеть его, еще не означает, что его там нет. Невидимость – такое же увечье, как и любое другое; ведь медицина делает стремительные скачки; поговаривают о прорыве в использовании инфракрасного излучения. Прежде всего, для нас было жизненно важно вести себя как обычно и не замечать, что что-то неладно. Мы не хотели нарушать привычный для дедушки распорядок дня, поэтому готовили ему еду и ставили рядом с нашей на обеденный стол. Когда почти все блюда убирались со стола нетронутые, а на холодильник всю ночь совершались набеги, я пытался убедить бабушку, что такое поведение нормально, вполне нормально, полностью в рамках процесса адаптации. Впрочем, когда дедушка прекратил набеги на холодильник, мы изменили тактику. Было очевидно, что он занял сарайчик: я видел, как ночью там горит керосиновая лампа. Теперь еда ждала дедулю снаружи, мы уныло жевали в доме, а в сумерках я относил полупустые тарелки из сада на кухню. Слегка приободрившись, бабуля обрела новую цель в своей кулинарной миссии и взялась за готовку изысканных блюд, чтобы соблазнить его вернуться. День за днем меня посылали купить чили и перцы, шафран и имбирь, рисовое вино и индийские лепешки. А когда все это не дало результатов, бабуля поменяла стратегию и впервые за пятьдесят лет брака стала потчевать его кетчупом и чипсами, треской в тесте, хлебом с маслом и бобами. И какое-то время эта новая тактика вроде бы окупалась – взамен мы получали от дедули сложные узоры, которые он выцарапывал в застывшем жире на тарелке столовым ножом; узоры эти бабуля жадно изучала, поднося тарелки поближе к свету. Похоже было на то, что такое положение вещей может сохраняться и дальше, но в своем нарастающем оптимизме бабушка допустила ошибку. Она принялась за послания на салфетках под тарелками – благоуханные любовные письма, как те обветшалые обрывки, что она прятала в коробке под лестницей.

Я об этих посланиях не знал. И обнаружил все, когда было уже слишком поздно.

* * *

Окончательное исчезновение моего дедушки произошло медленнее, чем первое (хотя сейчас, оглядываясь назад, я должен был предвидеть и это тоже), и началось оно с возвращения его блюд нетронутыми. Ночь за ночью я шагал к дому с нагруженным подносом, и так тяжело у меня было на сердце, я пытался убедить себя, что дедуля просто не в духе, хандрит, или что в данный момент он – это, собственно, не он. Бабушку все это не устраивало.

Он – это, собственно, не он? Ну и кто он сейчас, скажи-ка мне!

Я был испуган и разочарован. Пытаясь хоть в чем-то найти успокоение, я снова и снова думал об исчезающей дедушкиной улыбке. Стираясь, несмотря на мои старания, она стала в моей голове ухмылкой: уже не «прости», а глумливое «прощай» его убогой семье. Правда, во сне улыбка появлялась: она колыхалась в воздухе, как усмешка Чеширского Кота, и таяла в темноте.

Наконец, устав от ожидания, мы ворвались в сарайчик. Запах был ужасен, как жженая патока. Весь пол усыпан пустыми хрустящими пакетами и шоколадными обертками. И там были они – порванные и приколотые к стене стэнлевским ножом, – они, последние письма любви моей бабушки, сплошь изгвазданные томатным соусом. Я смотрел, как бабушка взяла нож и подняла запятнанные листки бумаги. Какое-то мгновение она тупо смотрела на них. Потом горе и гнев вырвались из ее накрахмаленного передника, и она швырнула письма на землю.

У-у… пидор проклятый… козел старый… Ах!.. он всегда был бессердечным! Никогда о нас не думал, никогда. Держу пари, он этого ждал – всю свою жизнь.

Бабуля уткнулась лицом в ладони и разревелась. Она плакала как-то по девчачьи, по мне, это уж немножко множко. Я наклонился и поднял одно из любовных посланий. Воздух был напоен щемящей сладостью, но я отчетливо ощутил аромат надушенной бумаги. Я поднес письмо к свету. Дедушку выдали пятна – определенно, отпечатки его пальцев.

Перевод с английского Елены Барзовой и Гаянэ Мурадян

Оставить комментарий