Павел Солтыс, музыкальный псевдоним Pablopavo (род. 1978) — писатель, вокалист, автор текстов песен и композитор. В 2017 году успешно дебютировал как прозаик со сборником рассказов «Микротики» и вошел в число номинантов на литературную премию «Нике».
«Рассказы Павла Солтыса «Микротики» скорее короткие, чем длинные, по большей части реалистичные, сенсаций в них немного, трупов — пара-тройка, эротических сцен и вовсе почти нет. Они, как песни нашей молодости — их нельзя забыть».
Издательство Czarne
«Тексты наполнены искренней сентиментальностью и светлой меланхолией. Минувшее счастье может измеряться в них выпитым вином и выкуренными сигаретами. Рассказчик этих историй чутко наблюдает за миром и эмпатизирует героям».
Мих Донбровский, CULTURE.PL
По ссылке можно прочитать другой рассказ из сборника, «Эстафета».
Я знал малого
Я знал малого, который ел картошку-фри со сметаной, все думали, что это майонез, а он усмехался, перемазанный своей сметаной, как святой Николай в полицейском участке, и подмигивал, глядя поверх голов, небесам. Если бы только небеса понимали его шутки, замешанные на сметане, слегка выпачканные сажей из дымоходов. Я знал другого, который подсахаривал помидоры, щипал воздух у девчоночьих ягодиц и умер от диабета. Я знал их множество. Знал грузина, который влюбился в Анну, продавщицу из овощной лавки в районе Грохов. Он переехал ради нее в Варшаву, это в семидесятые-то годы, когда невозможно было вот так, c бухты-барахты, сменять Тбилиси на Кобельскую улицу. Он смеялся над польскими овощами и над польскими мужчинами. И те, и эти казались ему слишком мелкими, слишком скудно напитанными солнцем, слишком хилыми душой и телом. А потом улыбка его потускнела, словно рацион, включавший бледные помидоры и чахлые кабачки, вытравил ее, как мазовецкий туман. Он пел себе под нос грузинские песни, курил албанские сигареты и вычислял любовников Анки среди покупателей в овощной лавке. И страдал от того, что даже любовники — какие-то недомужики, потому что кто туда приходил? Пенсионеры, малоимущие и учителя из восьмилетки на улице Паца.
— Тут и ненавидеть-то некого, брат, плюнуть не в кого.
Тем не менее, он вычислил и загремел в тюрьму, и не знаю что с ним, наверное, сдох без солнца и чачи.
Второго мужа Анки я тоже знал, и видел, уже много лет спустя, как та шипела на него, когда он сидел, мертвецки пьяный, на скамейке в сквере:
— Если б ты хоть каплю был из Тбилиси, хоть один палец твой был бы оттуда, хоть волосок!
Уже тогда Анна походила на змею — тощая, она все ярче переливалась золотом, так как за каждую новую морщину покупала себе колечко или серьги у русских на Стадионе.
Я знал малого, который не выходил из дома, и мы болтали с ним через дверь. Он любил, когда я пил пиво и рассказывал ему через серую, грязную дверь, как смакую. Сперва пена, удар холодом и горечью, затем пузырящаяся сладковатая середина и мутноватый, теплый финал, который всегда взывает: теперь пена! теперь пена! И так до бесконечности. На двери его дети написали: «Псих». А он не был психом, он просто не выходил.
Я знал его младшего брата, ставшего в районе авторитетом и не отличавшего визга шин своей бэхи от визга девушки; почувствовав, что тучи над ним сгущаются, он сбежал куда-то далеко. Может и в Тбилиси. Или еще куда.
До того, как уехать, он познакомил меня как-то с малым, клепавшим паспорта, водительские права и документы на автомобили. Тот выглядел, как часовщик, и курил сигареты «Кармен». Когда стало известно, что «Кармен» исчезнут, кореша организовали ему целый грузовик сигарет, чтобы хватило до самой смерти. И ему хватило.
Я знал курящих и не курящих, алкоголиков и трезвенников и тех, что на качелях. От них держись подальше, у них всегда нож при себе или бейсбольная бита в багажнике. Таков был Мариан. Огромный, как зал на Восточном вокзале, раскачивался, как пеларгония в бурю. Он то пил, то завязывал, ему вшивали торпеды и проводили детоксикацию. Но настоящей отравы из него не удалось выкачать. Просто не знали, где она, искали не в тех местах. Мариан торговал антиквариатом и играл на скачках. Когда выпивал, пытался ставить на стрелки старых часов и продавать арабских коней туристам на паддоке. Бил своих женщин и плакал, когда кто-то приносил ему красивую саблю или стул. На его двери мальчишки написали: «Ебанат». Потому что тот был ебанатом. Он запил. Другой малый, вечно таскавшийся с пластиковым пакетом, сказал мне, что «ебанат» написали его собственные дети.
Правда ли это — не знаю. Потому что тот малый с пакетом болтал больше, чем нужно, говорил больше, чем происходило на самом деле, рот у него не закрывался, что у рыбы, когда ее вытащишь из канала за Веделем. Одно время он ночевал на Центральном вокзале. Не знаю, почему так далеко, может тут ему тогда было стремно. В общем, он рассказал мне историю о малом, которого я не знал. Малый тот стал появляться на Центральном вокзале осенью. Бродил среди бездомных и глазел по сторонам, пропитывался тем запахом, который сразу не смоешь. Бездомные решили, что он шпик, но что шпикам до таких, как они? А зимой он стал некоторым давать башли. За просто так, на халяву. Пошли домыслы, что он наверняка извращенец, один из многих, слонявшихся тогда по вокзалу. Но и это было далеко от истины. Он приходил так всю зиму девяносто третьего. Одному сунет десятку, другому две, и идет дальше. Ничем как будто не примечательный. Чиновник низшего звена с тонкими усиками и черным рюкзаком. Потом стали поговаривать, будто малый выиграл в лотерею и движимый душевным порывом, зароком или еще чем, начал выигрыш раздавать. Он приезжал на трамвае, на ногах — элегантная обувь, пошитая на заказ. А в остальном — ничего особенного. Полиция пару раз его тормозила, но нет статьи для малого, раздающего по несколько злотых тем, у кого ни ложки, ни плошки. А в феврале трое молодчиков рассудили, что раз он дает по десятке-две, то в черном рюкзаке у него, должно быть, приличная сумма. А поскольку героин даром никто не раздает, они окружили его под бегущей лестницей. Перочинный ножик достали, скорее, чтобы припугнуть, но кто-то из них психанул, а может малый не хотел отдать рюкзак… Как все было, мой приятель не видел, но видел потом, как тот лежал. На боку, словно решил покемарить, словно бездомные заразили его Центральным вокзалом. Почему он не хотел расстаться с рюкзаком, раз все равно раздавал деньги? Это ни одному малому, кого я знал, было неведомо. Громкоговоритель объявил экспресс до Вроцлава, а малый, которого я не знал, умер. И сейчас, рассказывая тебе о нем, могу признаться — мне жаль, хотел бы я знать того малого.
Перевод с польского Антона Маликова