Джон Ирвинг: «С какой стати мне считать себя американским писателем?»

Джон Уинслоу Ирвинг (род. 1942) — американский писатель и сценарист, обладатель премии «Оскар». Книги Ирвинга переведены на 35 языков.


Джон Ирвинг рассказывает о поиске биологического отца, своих самых больших страхах, занятиях борьбой и о том, почему терпеть не может современную литературу.

Перевод с польского Антона Маликова

Мацей Новицкий: — Вы часто рассказываете, что ваши романы не автобиографические. Хотите отбить охоту у журналистов в сотый раз спрашивать, действительно ли Гарп или Оуэн Мини — это Джон Ирвинг?

Джон Ирвинг: — Дело вообще не в журналистах. Одно я вам точно обещаю — что никогда не напишу мемуары. Ненавижу тиранию аутентичности. Не вижу ни одной причины ограничивать себя реальными событиями моей жизни. От писателя требуется рассказать историю как можно лучше. Ограничивать себя собственным опытом — не самый хороший способ стать хорошим писателем. Разве у кого-нибудь есть претензии к Герману Мелвиллу за то, что он не стал описывать свои монотонные будни на таможне, а создал шедевр о безумном капитане и его погоне за белым китом? Или к Шекспиру за то, что он писал о королях и убийствах, при которых не присутствовал? Я не учу других, о чем можно писать, а о чем нельзя. Я ничего не могу поделать с тем, что у меня есть воображение, и я хочу его использовать.

— Но ваша жизнь вовсе не была монотонной. Вы очень поздно узнали, кто ваш отец. В детстве вас соблазнила взрослая женщина. Вы занимались борьбой и были тренером по борьбе, что в случае писателя, пожалуй, нетипично.     

— Это правда, я рос не со своим биологическим отцом. Только когда мне было под шестьдесят, узнал о нем немного больше. В нескольких книгах я придумал героя, у которого нет отца. Но старался, чтобы обстоятельства были более интригующими и драматическими, чем в реальности.

— А как было на самом деле? Почему вы так долго искали отца?

— Мне, конечно, было интересно, кто мой биологический отец. Иногда я воображал, что он наверняка чудовище, раз меня бросил. Мне никто никогда о нем не рассказывал, а я не хотел причинять боль своей новой семье, поэтому не спрашивал о нем. Временами, когда я писал новую книгу, появлялся призрак отца и, желая позлить меня, говорил: «Здорóво, не забыл про меня?». Но я все время заталкивал его в подвал души. Говорил себе: «Сейчас не время. Я еще не готов».

Irving-Corbis-0000215204-002.jpg
Джон Ирвинг. Март, 1980 год. Фото: Sophie Bassouls/CORBIS SYGMA

— И что было дальше? 

— Я узнал, что мой отец пять лет назад умер. Я был совершенно раздавлен. Но перед смертью он, кажется, видел одно из моих выступлений на соревнованиях по борьбе, чем я был по-настоящему горд. Когда я обо всем узнал, финал моего романа сложился — я всегда начинаю с финала. Герой выясняет, что его отец сошел с ума и находится в психиатрической клинике. Тем временем новообретенный сводный брат рассказал мне, что отец тоже болел и не раз попадал в психиатрическую лечебницу. Мне было нелегко смириться с тем, что отец — сумасшедший. Но еще труднее оказалось принять то, что в романе я выдумал именно такого отца. Я впал в тяжелую депрессию. В конце концов сам угодил к психиатру («смех»).   

— В детстве вы пережили сексуальное насилие. Как это повлияло на вашу взрослую жизнь?

— Когда мне было 11 лет, меня соблазнила женщина лет 30. Я влюбился в нее и думал, что она тоже меня любит. Лишь спустя годы я понял, что в этом было что-то противоестественное, но по-прежнему не считаю, что она меня изнасиловала или использовала. И мне ни разу не пришло в голову подать на нее в суд.   

— А борьба? Вы все еще ею занимаетесь?

— Уже не могу. Несколько лет назад меня уговаривали принять участие в турнире для пожилых. Но я наотрез отказался. Взглянул на список участников и сказал: «Это всё парни, которые побеждали меня в течение 40 лет? Хотите, чтобы они снова задали мне взбучку?».

Я сделал только одно исключение. Года два назад давал интервью одному английскому журналисту, и тот немного действовал мне на нервы. Строил из себя знатока борьбы и спросил, не могу ли я показать ему пару приемов. Ну я и бросил его на пол («смех»).

— Однажды кто-то в шутку написал, что «Ирвинг — самый выдающийся писатель среди борцов. Но известен ли вам еще один писатель-борец?». Есть что-то общее у писательства и борьбы?

— Борьба — это прежде всего постоянные тренировки. Именно они делают из тебя профессионала. Ты должен раз за разом отрабатывать приемы — только так можешь подняться на вершину. Отсюда у меня столько терпения, чтобы исправлять написанное. Я могу заниматься этим практически бесконечно, пока, наконец, не остаюсь доволен. Любой борец поймет, если книжку нужно переписать заново, а потом еще раз («смех»).  

— Как вы пишете?

— Только от руки и очень медленно. Впрочем, я многие вещи делаю медленно. Я дислексик. Однажды в школе я спросил у одноклассника: «За сколько ты выучил историю?», он ответил: «За час». Я знал, что у меня это займет три часа. Я и теперь не помню многие даты и путаю цифры. Читаю медленно, разве за исключением того, что сам написал. В школе я проваливал все экзамены по орфографии. Тогда ко мне не относились как к дислексику — меня считали идиотом. Но благодаря дислексии я понял, что должен сконцентрироваться на работе больше, чем другие. И это тоже в определенном смысле подготовило меня писать очень длинные романы.

— Вы как-то сказали, что, когда пишете романы, исходите из своих самых больших страхов. Чего вы боитесь больше всего?

— Смерти моих детей. Я всегда был чрезмерно заботливым отцом. Это еще мягко сказано: скорее отцом-параноиком.

Irving-Getty-678147_10.jpg
Июнь, 2001 года. Джон Ирвинг со своим сыном, Эвереттом, Вернон, штат Вермонт

— А почему главными героями романов Ирвинга чаще всего становятся дети или подростки?

— Потому что я хочу воспользоваться тем, на что роман действительно способен. А он значительно лучше, чем другие формы искусства, справляется с течением времени. У него больше возможностей представить всю жизнь, чем у кино или театра, в которых обычно мы видим только один ее момент. Именно поэтому мои книги как правило показывают героев-подростков. Они достаточно зрелые, чтобы понять что-то из взрослой жизни, но еще не взрослые. Подростковый возраст имеет огромное влияние на всю оставшуюся жизнь. Именно тогда определяется то, кем станет мой герой. А потом, когда он уже состарится, мы продолжаем видеть в нем ребенка, которым он когда-то был.

— Других причин нет?

— Есть. Писатель должен быть бесстыжим шоуменом. Должен привлечь внимание к своему спектаклю. А заниматься эмоциональным шантажом читателя легче, когда он сопереживает подростку или ребенку, а не взрослому. В последней книге «Аллея тайн» («Avenue of Mysteries») у моего героя Хуана Диего страшное детство, от которого никто не смог бы полностью оправиться. Впрочем, я взял за правило начинать книги с катастрофы, которая обрушивается на чье-то детство («смех»). Я не садист, но если сделаю что-то ужасное со своим героем, читатель меня простит, потому что в итоге тот стал взрослым, не оправдавшим возлагавшиеся на него в начале большие надежды. А почти каждый из нас разочаровывается, став взрослым.

— В ваших книгах очень много секса. В романе «В одном лице» вы рассказываете об эпидемии СПИДа и эротической жизни бисексуала. В «Аллее тайн» у вас проститутка-транссексуал и ангелы, готовые к оральному сексу. Откуда все это?      

— Моя мать как-то спросила меня, почему в моих романах постоянно появляется дилдо? Я ответил: «Потому что разновидностей дилдо — масса» («смех»). А сейчас серьезно: до тех пор, пока существует ненависть на сексуальной почве, секс будет одной из главных тем в моих книгах. В книге «В одном лице» я очень много пишу об эпидемии СПИДа, порой с шокирующими деталями. Многие мои знакомые умерли от этой болезни в 80-е во времена президента Рейгана. Готов побиться с вами об заклад, что если бы СПИД убивал в основном гетеросексуальные пары, а не геев, то наше правительство сделало бы гораздо больше для борьбы с этой эпидемией.

Когда в начале 80-х я писал «Правила виноделов», то поместил действие романа в довоенное время. Тогда я рассуждал так: «Главная тема — аборты. Проблема прерывания беременности будет решена через каких-то пять лет. И никто не поверит, что еще недавно она была причиной конфликтов. Значит лучше сделать исторический роман». Я оказался безнадежным оптимистом: прошло больше 35 лет, а мы по-прежнему ведем спор об абортах. Не по религиозным причинам. Ни Библия, ни Дева Мария ничего не говорят про аборты. Просто мужчины не хотят, чтобы женщины контролировали собственную плодовитость, и тем самым вынуждают их менять сексуальную ориентацию. Впрочем, мы могли это наблюдать во время последних выборов в США.  

— Есть ли что-то, о чем вы не хотите писать?

— Я не напишу еще один роман о детском доме. В «Аллее тайн» герой собирается написать роман о детских домах в Вильнюсе. Я сам хотел сделать нечто подобное, но понял, что не справлюсь. Я не забыл, как готовился писать «Правила виноделов». Войти в детский дом первый раз нетрудно, потому что почти никто не обращает на тебя внимания. Но когда ты туда возвращаешься, дети начинают на тебя смотреть. Они думают: «Может он заберет меня домой». И тогда сердце разрывается. Поэтому я не хочу провести несколько холодных месяцев в Вильнюсе. Я просто не переживу новые походы в детские дома.  

Irving-Getty-51544971_10.jpg
Джон Ирвинг, получивший премию «Оскар» за лучший сценарий, написанный по собственному роману «Правила виноделов» (1985). Лос-Анджелес, 26 марта, 2000 г. Фото: Scott Nelson/AFP/Getty Images

— Сколько времени вам нужно, чтобы вжиться в тему?  

— Когда я писал «Аллею тайн», много месяцев провел в Мексике. Ходил в бары для геев и трансвеститов, на свалки, в морги, в больницы и церкви. В одной из моих книг рассказывается о татуировщике. Когда я ее писал, хотел научиться этому искусству. Начинал практиковаться на свежей рыбе, потому что мне сказали, что так проще.

Когда же писал «Мужчины не ее жизни», на протяжении четырех лет ездил в Амстердам и целые недели проводил с проститутками и полицейскими. Когда книга в конце концов вышла в Голландии, мы устроили презентацию в комиссариате в районе Красных фонарей. На нее пришло очень много полицейских, и всего несколько проституток. Позже я спросил одну из отсутствовавших, почему ее не было, она ответила: «Мы не заходим в комиссариат добровольно».

Но в обычный рабочий день я провожу больше времени со своим лабрадором, чем с людьми. Писательство — работа только для одиночек. Если хочешь быть писателем, ты должен любить одиночество.

— Когда вас называли последним живым великим писателем Америки, вы возмущались. Что плохого в этой похвале?

— Это как если бы кто-то назвал меня последним белым носорогом, а я должен был бы радоваться. Я не хочу принадлежать к вымирающему виду писателей. Кроме того, писательство не имеет для меня ничего общего с патриотизмом и национальностью. Меня никогда не интересовала вся эта болтовня об американских писателях и великом американском романе. Я люблю Флобера и Харди. И прежде всего Диккенса. Именно благодаря Диккенсу я начал писать. А без Хемингуэя, Фолкнера или Фицджеральда я бы обошелся. В моем списке любимых книг только два американца: Мелвилл и Готорн. Если американская литература так мало для меня значит, с какой стати мне считать себя американским писателем?   

— Похоже, вы так любите Диккенса, что все его романы прочитали по несколько раз. Откуда у вас пристрастие к литературе XIX века?

— Роман XIX века для меня — безусловный образец качества: архитектуры романа, построения сюжета, конструирования персонажа. Из современных писателей я люблю только Маркеса, Грасса и Эко. И несколько молодых: Нейтана Хилла, автора гениального «Нёкк» или Джона Бойна. Но все они пишут, как в XIX веке, только используют современный язык. В сравнении с XIX веком современная литература или постсовременная кажется мне убогой. Все, что для меня важно, в ней заменяют интеллектуальные экзерсисы, которые должны продемонстрировать незаурядный ум автора. Мне нужны очаровывающие, выразительные персонажи! И менее тривиальные истории, не похожие на новостной мусор из газет.      

Мне не нужен тот, кто рассказывает о своей неинтересной жизни и ее табу. Мне не нужны банальности в духе «жизнь есть хаос», которые, вероятно, призваны оправдать кошмарное построение сюжета. И у меня нет желания читать того, кто стремится обнаружить интеллектуальное превосходство над всем сущим. Я не за этим читаю.  

— Джорджа Уокера Буша вы как-то назвали «гребаным кретином». В отношении Трампа высказались мягче: «Я не воспринимаю это слишком серьезно». Роскошь не принимать Трампа слишком близко к сердцу вы можете себе позволить потому, что живете в канадской глуши?

[Ирвинг очень долго думает] — Трамп случился не сам по себе. Трамп возник из определенной атмосферы. Я терпеть не мог Рейгана как президента. Считал, что он нанес огромный ущерб. Но он был актером и мог хотя бы притворяться милым и порядочным человеком. А люди верили, что он такой и есть. Трамп — хам и мерзавец, и в нем можно без труда распознать хама и мерзавца. Люди, которые его любят, любят ненавидеть. Он питается их ненавистью.

— В прошлом году вам исполнилось 75 лет. Дали ли вы по этому поводу самому себе какие-нибудь обещания?

— Я люблю писать и хочу продолжать этим заниматься. Я начал новую книгу, это история о духах, название взял из Шекспира: «Тьму вечную я встречу как невесту» («Darkness As a Bride»). Надеюсь, мне удастся ее закончить. А если нет… У героя моего последнего романа была неплохая смерть. Я, правда, не рассчитываю на секс с двумя ангелами, как Хуан Диего. Но надеюсь, что умру на середине фразы, за столом. Нет лучшей смерти для писателя.     

Источник:

Newsweek.pl

Фотография обложки: Джон Ирвинг / thestory.bar

Оставить комментарий