Лешек Колаковский, лекция «О самом страшном предательстве»

Лешек Колаковский (1927 — 2009) — одна из наиболее крупных фигур польской философии. Занимался историей философии, философией религии и европейской культуры. Эссеист, публицист, прозаик, автор философских сказок. Один из основателей Варшавской школы историков идей. Кавалер Ордена Белого орла (высшая государственная награда Польши, один из старейших польских орденов).


Лекция «О толерантности»

Лекция «О равенстве»


 

Перевод с польского Елены Барзовой и Гаянэ Мурадян

 

О самом страшном предательстве

 

Мы почти всегда рождаемся членами определенной этнической общности, для нас это данность, мы не выбираем национальность, как не выбираем семью. В дальнейшем наши связи с людьми — приятельские, профессиональные, политические, сексуальные или дружеские — создаются чаще всего по нашему выбору.

Может показаться, что то наше место в мире, которое не зависит от нашей воли, не налагает на нас никаких обязательств — я ведь не записывался в свою национальность, не просил родителей произвести меня на свет, — зато обязывает та причастность, которую мы выбрали сами. На самом же деле мы видим, что в жизни все наоборот: верность своей стране и семье, самым близким людям, считается безусловным долгом, а предательство — крайне предосудительным поступком, в то время как все межличностные объединения, которые мы выбираем сами — к примеру, политические организации, — мы можем сами же, по своей воле, оставить, не подвергаясь риску неминуемого осуждения. Между этими двумя формами верности существует еще одна, промежуточная: верность религиозному объединению, или Церкви. Промежуточная она потому, что, хотя религиозная принадлежность не дается нам по крови («христианами становятся, а не рождаются», как говорил святой Иероним), однако в подавляющем большинстве случаев среда, в которой мы родились, является определяющей, а в тех общинах, где детей принято крестить почти сразу после рождения (как, например, в Римско-католической церкви), религиозная принадлежность почти всегда — следствие семейной. Поэтому смена вероисповедания или уход из религиозной общины воспринимается этой общиной болезненно и осуждается, а в исламе апостазия автоматически влечет за собой смертную казнь.

В том, что измена общности, к которой мы принадлежим не по собственному выбору, а случайно, по рождению, осуждается особенно строго, ничего удивительного нет. Нация, как и отдельный человек, является созданием природы, она возникла без плана и замысла и не обязана оправдывать свое существование: она есть, потому что есть, и существует на законном основании уже потому, что просто существует. Точно так же и отдельный человек: если он существует, то существует на законном основании. Поскольку мы принадлежим к нации без акта выбора, мы некоторым образом несем эту принадлежность в себе, а избавляясь от нее и отказывая ей в законной силе, как бы умерщвляем саму нацию.

С сообществами, к которым мы принадлежим по акту воли — будь то политическая партия или Церковь (с учетом оговорки, сделанной выше), — дело обстоит иначе. Эти сообщества вынуждены оправдывать свое существование, они существуют для чего-то, служат чему-то, их существование легализовано задачами, которые они выполняют. Церковь — носитель истины и податель благ, необходимых для вечного спасения. Партия — тоже носитель истины и средоточие энергии, которая должна либо обеспечить нам спасение на земле (например, созидая совершенный мир и уничтожая врагов совершенного мира), либо по крайней мере решать какие-то проблемы, важные для благосостояния человечества. Допустим, я состою в некоей секте, но в один прекрасный день обнаруживаю, что эта секта создана шарлатаном и мошенником, который выдает себя за бога, чтобы вытягивать из своих последователей деньги и получать сексуальные услуги; тогда я из этой секты выхожу, то есть предаю ее. Точно так же я могу покинуть — то есть предать — партию, относительно которой убедился, что она не освобождает людей, а загоняет их в рабство. В таких случаях употребление слова «предательство» чаще всего естественно для членов той же секты или партии, но не для остальных, поскольку слово это само по себе не нейтрально, в нем содержится осуждение, в то время как большинство из нас не осуждает людей, которые вышли из секты, созданной в Америке безумным мошенником, из фашистской партии или из компартии. Слово «предательство» мы обычно употребляем в тех случаях, когда нельзя сказать, что этот поступок может быть благом, поскольку предаваемая общность другого и не заслуживает. Но это означает, что мое личное мнение становится определяющим в том, совершил ли другой человек предательство или нет: и тогда получается, что немец, который во время войны сотрудничал с союзниками, т.е. врагами гитлеровского государства, не предатель, а отважный защитник добра. Иначе говоря, мы считаем (или не считаем) некий поступок предательством, в зависимости от того, что, на наш взгляд, является нравственным долгом или хотя бы морально оправданным.

И вот тут-то мы обнаруживаем, что увязли в двусмысленностях. Мы не хотим сказать, что предательство бывает благом, но в само понятие предательства вкладываем свои взгляды — политические и нравственные, — которые не могут быть очевидными. Конечно, самое мерзкое предательство — это сознательно обречь на смерть того, кто вправе ожидать твоей верности, вот почему Иуда и Брут пребывают на самом дне дантова ада.

Однако Гитлер, наверное, тоже имел право ждать верности от своих генералов, а мы все же не отправляем в ад тех генералов, которые от него отреклись и желали ему смерти. Можно сказать, что одно дело государство, а другое — народ, и что на благо народа допустимо предать государство, если оно орудие зла, пусть даже это государство суверенное и опирается на поддержку большинства, как было в гитлеровской Германии или сталинском Советском Союзе, а не насильственно покоренное, как центральноевропейские страны после Второй мировой войны. В нашем двадцатом столетии очень трудно повторить крылатую фразу «права она или нет, но это моя страна»; в девятнадцатом веке проще было смириться с тем, что ни королю, ни стране изменить нельзя, пусть даже эта страна творит много зла, — если это действительно моя страна, а, например, не захватчик. В двадцатом столетии решающей стала не верность традиции, не преданность нации, а идеология: если идеология верна, то предательство уже не предательство. Мы не можем безоговорочно признать, что предательство допустимо, если нелегитимно государство — ибо по каким критериям нам определить его легитимность? С точки зрения международного права, любое государство, признанное так называемой международной общественностью, т.е. ООН, — легитимно, а среди них встречаются самые гнусные тирании, человеконенавистнические государства, измену которым можно считать заслугой. Но коль скоро идеологии различны, то и единогласие в оценке предательства невозможно. Советские агенты, действовавшие против демократических стран, чтобы помочь коммунистической тирании, поступали так в основном по идеологическим мотивам, по крайней мере в начальный период (последние несколько десятилетий это делают ради денег или вследствие шантажа).

Скажем ли мы, что такие люди, как сеть советских агентов в Кембридже, имеют оправдание, потому что работали за идею? А если нет, то не потому ли, что их идеология была ошибочной или преступной? Проблема очевидна. Идеологические мотивы — зачастую не более чем эмоции, а если бы эмоции могли служить оправданием, то оправдано было бы всё, и понятие предательства как чего-то дурного утратило бы смысл.

И все же нам кажется, что ограничиться одним лишь указанием неясностей и неоднозначностей нельзя, — нам необходимо понятие предательства как поступка, дурного по самой своей природе, и его можно определить, не опираясь на какую-либо конкретную политическую идеологию или философию. Тем не менее нам требуются самые простые и четкие различия между добром и злом. К примеру, люди, которые выдают доверенные им тайны — для собственной выгоды или просто забавы ради, — бесспорно, совершают предательство.

Легче всего сказать, что произошло предательство, когда речь идет об отдельных людях, даже если жертва может простить измену, как учит пример святого Петра, который в минуту опасности отрекся от своего Учителя и Спасителя и все-таки был поставлен Им — знавшим всё заранее — Своим наместником и созидателем Церкви. В теологические интерпретации этого знаменитого события мы вдаваться не будем.

Политическое предательство, как правило, неоднозначно, и причин тут несколько; во-первых, в политике добро и зло чаще всего переплетены, и такие однозначные ситуации, как во время Второй мировой, случаются редко; во-вторых, по той же причине мы вынуждены различать большее и меньшее зло и признать, что люди, работавшие во время войны на советскую разведку против Германии, делали — несмотря на всё, что нам известно о коммунизме и последствиях войны — доброе дело, поскольку сражались с самым страшным демоном — гитлеровским государством; в-третьих, нельзя забывать о мотивациях: люди, которые изменяют злу не потому, что это зло, а лишь ради собственной выгоды, недостойны уважения, хотя, с другой стороны, те, кто служит злу по идеологическим, а не эгоистическим мотивам, не имеют оправдания, если нетрудно понять, что это зло. Но что делать, в политике нет абсолютного блага, и отсюда мгновенно напрашивается предположение — уже не столь очевидное, — что и абсолютного зла в ней тоже нет.

Таким образом, нетрудно предвидеть, что в каждом отдельном случае люди нередко будут расходиться в оценках, заслуживает ли данный поступок называться предательством. И если ситуации, когда жертвами становятся не государство, нация или Церковь, а отдельные люди, для нас почти несомненны, поскольку мы более или менее знаем, на чем тут основываться, то, зная это и исходя из тех же посылок, мы станем меньше сомневаться и там, где речь идет о государстве, нации или Церкви.

 

Обложка: Эгон Шиле, «Портрет Валли Нойциль»

Оставить комментарий