Шрамы детства – фрагмент книги Збигнева Миколейко «Как блуждать эффективно»

Збигнев Миколейко (род.1951) — философ, религиовед, эссеист. Возглавляет отдел исследования религии в Институте философии и социологии Польской академии наук в Варшаве. Профессор философии и классической логики в Высшей школе прикладной информатики и управления при Польской академии наук. Преподает философию и религиоведение в нескольких других варшавских учебных заведениях и на курсах последипломного образования.


«Как блуждать эффективно» («Jak błądzić skutecznie», Wydawnictwo Iskry, Warszawa, 2013) — книга-интервью, состоящая из 15 бесед с профессором Збигневом Миколейко, записанных журналисткой Доротой Ковальской («Polska The Times», «Newsweek»). В книге затрагиваются темы веры, значения снов, предназначения, судьбы и другие. Збигнев Миколейко рассказывает о своем жизненном пути, о том, как справлялся с болезненными воспоминаниями детства, со смертью и с разными формами давления. Это разговоры о том, что формирует людей, то есть о детстве, истории, политике, насилии.

b432db704174a7d79fc7858afd78.jpeg
Обложка книги «Как блуждать эффективно»

«Наш сегодняшний мир рассыпался на фрагменты, но, к счастью, у нас есть профессор Збигнев Миколейко, способный его склеить и показать, что общего у снов, старых мастеров, скандинавских детективов и фейсбука с нашими тревогами, надеждами и страхами. Миколейко — специалист по разоружению очевидности, неудобным вопросам, связанным с проблемами как земли, так и неба (и ада). Теперь таких людей мало», — так в 2013 году писал Павел Гозьлинский, главный редактор журнала «Książki. Magazyn do czytania».

 

Перевод с польского Ирины Киселевой

 

Я ненавидел воскресенья, потому что мать возвращалась с работы раньше или вообще не работала. И потом, став взрослым, я многие годы не знал, куда себя по воскресеньям девать, потому что когда-то они были пустыми, заполненными только насилием или ожиданием насилия — это навсегда оставило на них свой отпечаток.

Все счастливые семьи похожи друг на друга,

каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.

Как бездонную рану ношу я тебя

на лбу, и затянуться она не хочет.

Мне не всегда больно. И сердце тогда

не истощается до смерти.

Только иногда я теряю зрение

и чувствую вкус крови на губах.

 

С чем у вас ассоциируется детство?

Оно напоминает мне странный торт, в котором есть горькие слои и тут же — перенасыщенные сладостью. Детство делится на собственные самые разные «эпохи» и обладает особой «логикой», у него много измерений, у каждого из которых своя значимость и особый вкус.

А разве во взрослой жизни мы не помним только сладкий вкус и не забываем о горьком?

Нет, нет. Я из детства помню ужасные вещи и вещи хорошие. Даже если это были мелочи. Первое воспоминание — сцена скандала между родителями. Я еще не умел ходить и стоял в детской деревянной кроватке белого цвета, которую сделал мой дедушка по отцу, а в соседней комнате происходила ужасная ссора. Так что, как видите, начало не совсем хорошее. Но бывало по-разному. Я прекрасно помню своих тетушек — таких, седьмая вода на киселе, — которые считали меня бедной сироткой и приносили массу игрушек.

Бедной сироткой?

Когда мне было два с половиной года, от нас ушел отец. В то время, особенно в глубокой провинции, детство без отца, который не погиб, не умер, а бросил семью, считалось чем-то ужасным, а развод был проклятием, превращавшим и женщину, и ребенка в людей второго сорта. Расторжением брака нельзя было хвастаться, провинциальный менталитет был очень патриархальным, иногда чудовищным. И жаждущим козлов отпущения. Так что, ребенок без отца подвергался постоянному насилию со стороны сверстников, я тоже испытал его на себе.

Почему ваши родители расстались?

Думаю, несовместимость характеров — это раз. А два — мой отец был неисправимым бабником. Этому способствовала его профессия, он был дальнобойщиком, ездившим не только по Ольштынскому воеводству, по Вармии и Мазурам, но и по всей стране. Надо сказать, отцу наглости было не занимать! Уже будучи женатым, он сделал предложение какой-то девушке, не собираясь разводиться. Барышня жила в Лидзбарке, моем родном городе. Отца приняла ее мать и отнеслась к нему со всей серьезностью. Только когда в дом девушки явилась моя мать, законная жена, беременная, очарование рассеялось. Не знаю, кто был в животе у мамы — Ягода, моя сестра, или я.

В другой раз отец потерял голову от страсти к одной замужней женщине с соседней улицы и даже пытался повеситься из-за этой несчастной любви. С большим грохотом упал он, когда моя бабушка, женщина миниатюрная, обрезала веревку, а мой отец, надо понимать, был большим, двухметровым мужиком. Еще мать утверждала, что в Литве, откуда отец родом, он тоже оставил законную жену с потомством. Что ни город, то жена, так сказать. Зато в профессиональном плане он был очень ответственным человеком, сегодня сказали бы даже — трудоголиком.

Вы в обиде на отца за то, что он вас бросил?

У меня претензии не из-за того, что он меня бросил, а из-за того, что никогда не хотел со мной увидеться. Никогда. Расставшись с матерью, он поселился всего в двадцати пяти километрах от Лидзбарка, в Бартошице. Неоднократно проезжал через наш город, но ни разу не зашел ни к нам домой, ни в школу. Бабушка и тетя со стороны отца тоже не считали меня достойным внимания. Я был для них чем-то вроде инопланетного ублюдка, «байстрюка», как говорили на примитивном периферийном польском диалекте. Они проходили мимо меня, не сказав ни слова. Бросая ненавидящие взгляды, поджав губы.

А переживали уход отца ваши братья и сестры?

Судьба братьев и сестер тоже наложила отпечаток на мою детскую травму. У меня была сестра, на год старше. Я даже толком не знаю, умерла ли она при мне или чуть раньше, но кажется, сначала я родился, а потом ее не стало. Это был первый ребенок моих родителей, ее идеализировали и описывали как ангелочка, позже на свет появился я. В семье о ней всегда говорили, как о милом, молчаливом и улыбчивом ребенке, ласково называя ее «Ядзюня». Никогда по-другому. Но я предпочитаю говорить — понятия не имею, почему — «Ягода». Как будто смерть дала ей преждевременно созреть и сорвала ее с пылающего куста жизни.
Еще был Януш, который родился уже после ухода отца. Он прожил две недели, но я прекрасно его помню. Однажды тетя, старшая сестра моей матери, взяла меня за руку и подвела к одной больничной палате. Медсестра вынесла из палаты сверток. До сих пор я помню желтую мордашку, личико полутрупика… «Это твой брат», — сказала тетя. Потом мать часто брала меня за руку, и мы ходили «на могилу детей», как мы это между собой называли. Очень мрачный ритуал, не правда ли? Я был средним ребенком, единственным, который выжил, и это тоже имеет особый смысл: как будто по обе стороны моей жизни, прошлой и будущей, стоят тени смерти.

Какой вы помните свою мать?

Она была незрелой для брака, вышла замуж в шестнадцать лет — в соответствии с довоенным гражданским кодексом. Четыре года спустя осталась одна. На самом деле она все еще была ребенком.

У нее больше никого не было?

Позже у нее были разные мужчины, а моя жизнь превратилась в кошмар. У матери все чаще случались приступы ярости. Помню первый: к ней пришел очередной жених, я побежал на второй этаж за какой-то мелочью, а она в порыве гнева столкнула меня с лестницы.

Она всегда была такой?

В первые годы детства она была замечательной, дружелюбной и очень милой в общении со мной, пока я не пошел в школу. Потом с ней стали происходить странные вещи. Это усиливалось с каждым годом: приступы насилия, истерии, агрессии по отношению ко мне, да и к себе тоже.

Она била вас?

Всем, что попадалось под руку: палкой, шнуром от утюга, часто за надуманные проступки или вообще ни за что. Швыряла в меня разные предметы и обзывала грязными словами. Я ненавидел воскресенья, потому что мать возвращалась с работы раньше или вообще не работала. И потом, став взрослым, я многие годы не знал, куда себя по воскресеньям девать, потому что когда-то они были пустыми, заполненными только насилием или ожиданием насилия — и это навсегда оставило на них свой отпечаток. Когда мне было двенадцать, мать снова вышла замуж, и мне пришлось спать на чердаках, в кухнях и коридорах на оранжевой, некрасивой и неудобной раскладушке. А позже и у разных, часто случайных людей. Наконец, когда мне исполнилось шестнадцать лет, меня забрали к себе дедушка и бабушка и окружили меня заботой.

Как вам сегодня кажется, что вызывало ее агрессию? Отчего возникали вспышки ярости и гнева?

Мать очень любила отца. Со временем любовь к нему превратилась в ненависть. А я был его воплощением.
Я часто слышал: «Я тебя убью, литовский выродок». Мне было семь или восемь лет.

Мать перенесла чувства к отцу на Вас?

Да. Я был под рукой, поэтому ей было удобно. Потом, как я уже говорил, она снова вышла замуж. Подчинила себе отчима, исходя из собственных представлений о воспитании, вырастила дочь от второго брака Гражину.

Она, в общем-то, умная женщина, очень начитанная, несмотря на то, что не получила образования, острая на язык, иногда чересчур, и с большим художественным талантом. Она прекрасно рисовала, и это я, похоже, унаследовал от нее: уже став взрослым, я даже рисовал картины маслом.

Вы простили ее?

Я много раз пытался к ней вернуться, но она все время воплощает в жизнь свой вечный сценарий насилия, уже не физического, а психологического. Унижает, издевается и может быть очень язвительной.
В какой-то момент во мне что-то сломалось, я сдался и отказался восстанавливать эту связь.

Но ведь мама должна гордиться вами! Она же знает, чего вы достигли.

Прекрасно знает. Но гордость предназначена на продажу, для внешнего мира, дома мать относится ко мне, как к тому тощему маленькому мальчику, с которым может делать все, что захочет. Сегодня она уже старая, больная женщина. Я сочувствую ей, но у меня своя жизнь. Я имею право на нормальность, на какой-то порядок, потому что в детстве творилось безумие, которое распространялось и за пределы дома.

Расскажу такую историю: мне было лет одиннадцать, когда матери делали операцию. Она лежала в больнице, а я тогда в один из дней играл во дворе. Мать же расспросила тетю, что я делал, когда она лежала на операционном столе. И тетя наивно сказала правду. Мать вернулась из больницы и исполосовала меня, потому что во время операции я должен был сохранять серьезность, соблюдать траур, а не носиться по двору и играть.

Еще одна травма: в детстве и в ранней юности у меня никогда не было денег. Даже на мороженое, на мелочи. Весной к школе, это были уже средние классы, подъезжала машина с мороженым, все покупали, а я убеждал себя в том, что мороженое вредно, поэтому я не буду его есть. Я не мог пригласить девушку в кино или купить себе книги. В первые годы начальной школы я иногда вместо завтрака получал бутылку, тщательно вымытую, а как иначе? Мне следовало сдать ее в ларек стеклотары, находившийся недалеко от школы, и купить себе булку. Если ларек не работал или бутылка была нестандартная, или работник уже заполнил все ящики бутылками – я оставался без булки, без завтрака. Кстати, я не мог эту бутылку выбросить, приходилось таскать ее в школу и обратно домой, чтобы сдать на следующий день. Я до сих пор не умею распоряжаться деньгами, потому что в то время, когда ребенок учится практической экономике, у меня не было ни гроша в кармане. Несмотря на то, что отец платил (он очень хорошо зарабатывал) большие алименты, я никогда не получал никаких денег, даже будучи почти взрослым или совсем взрослым.

Еще одна история: дедушка умер во время моих выпускных экзаменов, между устным и письменным, бабушка находилась в состоянии шока. Так что я снова оказался у матери и отчима. А те сразу после экзаменов запихнули меня с чемоданом книг (потому что я хотел подготовиться к вступительным экзаменам в университет) в грузовик с работы отчима, а потом я уже сам добирался поездом и на автобусе в Рын, к совершенно незнакомым мне людям, родителям отчима. Несмотря на то, что мои родители жили в достатке, у них даже был собственный автомобиль, что тогда являлось большой редкостью, денег на дорогу они мне дали только на билеты, ни одного лишнего гроша. Потеряй я хотя бы десять грошей, и застрял бы на вокзале какого-нибудь захудалого мазурского городка. Абсолютно беспомощный, потому что тогда не было телефонов, а кроме того, чем бы я заплатил за звонок?

Был жаркий июньский день, а я не мог даже воды купить. Две недели, совершенно униженный и без денег, я торчал у незнакомых стариков в Рыне, конечно, на их обеспечении. Возвращаться домой мне тоже пришлось за их счет. Потратились они незначительно, так как были состоятельными людьми, но ситуация их потрясла. Я случайно подслушал их разговор: «Господи, они не дали парню на дорогу ни гроша».

Аналогично было со вступительными экзаменами в Варшавский университет, которые тогда продолжались очень долго, почти неделю. На эту неделю и обратную дорогу мне дали сто злотых. Билеты на поезд и автобус в общей сложности стоили пятьдесят один злотый. Оставалось сорок девять, то есть в день я мог потратить примерно семь злотых. Я жил в общежитии политехнического университета в районе Охота, далеко от главного корпуса университета, проезд стоил полтора злотых, поэтому, чтобы выжить, питаясь только булками с молоком, мне пришлось ходить пешком на экзамены и назад. Я испытывал ужасный стыд, был уставший и очень голодный. Кроме того, я не мог вот так просто зайти в магазин и купить булку, потому что, не имея никаких денег, никогда прежде этого не делал.

Вокруг вас было много людей, и никто не помог вам?

Избиение и унижение детей тогда было обычной воспитательной практикой. Мальчиков били за то, что они плохо учились, с кем-то подрались, разбили окно, кому-то нагрубили. А меня били просто так. За все. Бабушка с дедушкой пытались противостоять насилию в доме, между ними и матерью была жестокая конфронтация, но я считался в некотором роде ее собственностью.

Учителя ничего не замечали?

Мать жестоко избивала меня, уши у меня были иссечены шнуром от утюга, но, когда учитель спрашивал, что случилось, я врал. Я выдумывал истории о драках с друзьями или о неудачном падении с лестницы, только чтобы не догадались, какая у меня дома геенна. Так было, когда пан Хенрик Качинский, мой первый воспитатель, спросил, почему у меня синяки и уши в ранах, я сказал ему, что меня избили какие-то пацаны, хотя это мать отлупила меня за то, что я потерял дешевые сандалии (Гжесек Ромулевич, лоботряс из класса пустил их по реке Сымсарне во время школьной экскурсии). Вдобавок в наказание мне пришлось несколько дней ходить в школу босиком — все дети смеялись надо мной, а я прятал ноги под парту.

Битые дети стыдятся больше, чем их родители, верно?

Мне было очень стыдно. Кроме того, как я уже сказал, я вырос без отца, так что надо мной издевалась не только мать: мои друзья тоже считали, что они могут бить и унижать меня. Однажды, когда мне было шесть лет, двое моих ровесников выманили меня со двора на улицу под предлогом, что они мне кое-что покажут. И толкнули в грязь. Один из них — сын милиционера, другой — сын партийного работника, поэтому положение у нас было неравным. Однако в этом случае мать оказалась на высоте — возможно, решила, что только у нее есть право меня бить. Она закатила грандиозный скандал, обозвав их родителей сталинистами. Впрочем, надо признать, она была очень смелой, в том числе что касалось политики. Во время военного положения только два человека в больнице, где они работала, носили значки «Солидарности» — она и очень старый хирург, который тоже ничего не боялся. Да, в отношении коммунизма она была непреклонна. Однажды я принес взятый у моего друга журнал «Свят Млодых» с комиксом о Тите, Ромеке и А’томеке. «Чтобы ты больше мне не таскал эту коммунистическую макулатуру!» — орала она на весь дом.

Это насилие должно было оставить след.

Прежде чем ответить, я должен рассказать, чем закончилось насилие в школе, это важно. В начальной школе, потому что в средней все было по-другому — хуже, хотя и без физического насилия. Был там мальчик из деревни Маркаймы недалеко от Лидзбарка, которого все обзывали «Балоном» из-за фамилии — я, конечно, помню эту фамилию, но не хотел бы здесь ее называть. В каждом классе он оставался на второй год. Сильный и большой, издевался над младшими, проявляя чрезвычайную жестокость по отношению к ним. Помню начало пятого класса. Ему было почти шестнадцать, мне — лет одиннадцать-двенадцать, и в отличие от «Балона» я был небольшого роста.

Он пристал ко мне на школьном дворе, и я не испугался, принял вызов. Нас обступила большая толпа. После двух ударов я лежал с большой шишкой на лбу, но с этого дня самые отпетые хулиганы школы стали подходить ко мне, здороваться и протягивать свои большие лапы.

Вы выросли в их глазах, потому что не испугались «Балона».

Наверное, да, но история с Ромеком Б., которого называли «Балоном», гораздо более драматична. Он потерял авторитет, потому что дрался со мной, ребенком, — почти взрослый мужчина, большой, сильный, работавший физически. И его все стали отталкивать и презирать. Позже я встретился с ним снова, когда учился в средней школе, ехал на велосипеде с другом, а он работал в поле. Увидев меня, он побежал за нами с граблями и успел ударить меня по спине. Через год после этого инцидента Ромек Б. убил отца.

Почему?

Потому что это был монстр, алкоголик, который жутко издевался над «Балоном» и его матерью. Однажды Ромек не выдержал и убил негодяя. Затем спрятался в поле, но полиция следила за матерью, которая носила ему еду, и его поймали. Страшное преступление, но для многих из нас тогда стало ясно, откуда у «Балона» столько агрессии, жестокости. Насилие порождает насилие, а его вокруг нас было много.

Например, я дружил с жившими напротив детьми семьи Б. Отец работал на мельнице, не пил, не курил — трудолюбивый, набожный человек. Мать – домохозяйка. Януш, их сын, на год младше меня (был еще Анджей и две девочки). Как я уже говорил, пан Б. был человеком потрясающей порядочности, необыкновенной добросовестности и честности, но детей наказывал невероятным образом. Только Баську — первородную, старшую, свою любимицу, он иногда щадил. Зато все остальные получали по полной программе. Например, Янушу за малейшую провинность приходилось стоять на коленях на мешочках с сухим горохом с поднятыми вверх руками. Я рассказываю это, потому что очень уважал пана Б., хотя и осуждал его за суровую репрессивность. Но вот еще одна ужасная история. Януш был очень послушным ребенком, привыкшим к авторитаризму и тому, что он должен выполнять все, что скажут. После службы в армии он женился и, как бывает в семье, однажды поссорился с женой из-за какой-то мелочи. А та в запале бросила: «Ну иди повесься!». Януш пошел и повесился.

Вы шутите?

Нет.

Но вы не дали себя сломать?

Я не дал, видимо, моя строптивая «литовская» натура не позволила мне сдаться. Другое дело, что моя мать была натурой противоречивой и очень хотела, чтобы я кем-то стал, чтобы что-то умел, чтобы отличался умом, добился успехов. В раннем детстве ей нравилось меня хорошо одевать, наряжать, насколько это тогда было возможно. С другой стороны, она все время меня ломала, уничтожала. Я никогда не знал, какой день меня ждет: приласкают меня или столкнут с лестницы.

Такая раздвоенная жизнь — это жизнь в постоянном страхе.

Да, в постоянной неуверенности и страхе. Насилие возникало без какого-либо повода, как и поощрение. Однако, по крайней мере, по одной причине я был для матери ценен: на меня платили чрезвычайно высокие алименты, поэтому я был серьезным источником дохода.

Но на мороженое вам не давали?

Не давали. Всегда были более важные расходы. Мать, тяжело работавшая в больнице, была весьма строгой в повседневной жизни. Все вещи в доме были выглажены, накрахмалены и сложены под линеечку, отсортированы. Мебель должна была блестеть. Во всяком случае, я лично полировал мебель — просто ужас. Деньги также тщательно распределялись и контролировались. Моя никчемная жизнь, потребности, мечты при этом совершенно не имели значения. Я начал учиться есть с ножом и вилкой, когда мне было шестнадцать лет.

У вас есть какие-нибудь приятные воспоминания, связанные с матерью, пан профессор?

Я помню, как мы бежали к реке, как сидели на берегу. Какие-то рабочие, ремонтировавшие мост, заигрывали с матерью и кричали мне: «Слушайся, пацан, сестричку!». Я помню смех матери — звонкий, свободный. И этот бег. Или номер с косточкой. Мать сидела на дереве, срывала вишни и бросала их мне вниз.
Мне было три или четыре года, я сидел под вишней. «Косточка», — внезапно говорю я. «Косточка», — повторяю. А мать спрашивает: «Где?». «В носу», — отвечаю. Одним прыжком она соскочила с дерева, надавила на нос, и косточка вылетела. Работая в детском отделении, она постоянно имела дело с такими случаями, потому что дети часто засовывают в нос что ни попадя. Еще помню, как однажды, после того, как на меня повысили алименты, она приехала из Ольштына с новенькой книгой для меня, это была «малая трилогия» Сенкевича («Старый слуга», «Ганя», «Селим Мирза»). Вообще, она много читала и рассказывала мне. Еще я помню елки у нее на работе, в больнице. Одетый в белую накрахмаленную рубашку, я всегда читал самое длинное стихотворение, но за этим стоял меркантильный расчет, потому что самое длинное стихотворение награждалось самым большим подарком (смеется). Прочитать вам какое-нибудь, например, про мальчика, который болел корью, это такая детская болезнь? Я тоже ей болел, и мать заботливо ухаживала за мной. Поэтому, если вы спрашиваете меня о светлых, хороших моментах моего детства, их было много. Не все время было только сумрачно, ужасно и плохо.

Тем не менее, вы помните эти плохие моменты?

Потому что их было гораздо больше. В памяти у меня такая сцена: мать в странной шали начинает бить себя, как горилла, в грудь, пока у нее не появляется большой черный синяк, и говорит, что это я, десятилетний мальчик, так ее ударил. Ни с того ни с сего. Она играла со мной, и вдруг такой поворот: она начинает бить себя в грудь и кричит. Мечется с этим огромным синяком по всему дому. Абсолютная жуть.

Вы должны были куда-то убегать от этого насилия, найти свой собственный мир, иначе вы бы не перенесли перепадов настроения матери. Где вы нашли убежище?

Я находил убежище в книгах, в мечтах, убегал в лес и бродил там, убегал к бабушке и дедушке, когда удавалось. В нашем маленьком городке все видели, что мать странная. Как и отец, она была трудоголичкой, прекрасно организованной. Но, повторяю, она была странная, например, каждое Рождество начиналось со страшной истерики и слез.

Почему она плакала?

Предполагаю, она сожалела о своей несчастной жизни — жизни брошенной женщины. И это всегда происходило в сочельник.

А вы помните моменты, связанные с отцом?

Помню такую сцену: отец подъехал на грузовике к воротам, чтобы починить крышу пристройки. Пока он ремонтировал ее, какой-то жулик попытался забраться в кабину. Я, маленький доносчик, сразу же побежал ябедничать. Еще помню, как в магазинах не хватало хлеба, а отцу удалось его достать. Была зима, к нам пришла какая-то бедная цыганка и попросила впустить ее с ребенком погреться. Ей разрешили погреться, перепеленать ребенка, но, уходя, она украла эту единственную буханку хлеба. У цыган тогда, наверное, вообще не было никаких шансов выжить.

А вот другая история: это было время демографического взрыва, повсюду носились тучи детей, классы по сорок человек. К первому причастию часами стояли очереди, дети падали в обморок от голода, потому что причастие надо принимать натощак. Но поскольку нас было так много, а тогда не существовало телевидения, интернета и всех этих изобретений цивилизации, появилось множество игр и детских развлечений. Всевозможных, потому что наши родители, как я уже говорил, были разных религий и национальностей: и немцы, и варминцы, и татары, и русские, и украинцы, и люди откуда-то с Востока. Ну и бродячие цыгане, как правило, чрезвычайно бедные. Иногда мы дрались с цыганятами, что было довольно опасно, потому что они шли в разнос, дрались не на жизнь, а на смерть, беспощадно. Еще я долго боялся старых цыганок, потому что одна из них, не сумев выманить денег у моей тети, бросила в мою сторону мрачное, невнятное «проклятие». Но мои бабушка и дедушка дружили с некоторыми цыганскими семьями, их приглашали на большие цыганские свадьбы. Ну и бродячие таборы манили, от них веяло свободой и экзотикой, хотя и бросалось в глаза, что это очень неоднородное сообщество: самые богатые ехали в огромных разноцветных, нарядных, словно дворцы, кибитках, запряженных великолепными лошадьми; бедняки тащились на жалких повозках, запряженных одной тощей клячей, а на задках этих повозок громоздились серые или полосатые перины. И так продолжалось до тех пор, пока эту кочевую жизнь не уничтожили, принудительно заставив цыган осесть и, тем самым, разрушили их образ жизни.

У вас был в детстве друг?

Я очень дружил с Чесеком Рушинским, наши пути разошлись, когда Чесек уехал в техникум в Кентшине (потом он учился в Высшей полеводческой школе в Ольштыне). Нас связывала интеллектуальная дружба, мечты о приключениях и прогулки по осенним холмам, среди багряных берез и грустных полей люпина. Как и с Янеком Леговичем, впоследствии богемистом, который жил по соседству, в доме с таинственным садом, окруженным хвойными деревьями, и с которым я делился большинством книг. И с Асеком Колодзейчиком, который стал почтальоном, я тоже дружил. Мне очень нравился Весек Доманский, рыцарь по натуре, — он, как я слышал, загубил свою жизнь самым банальным образом: спился и умер. С Юзеком Григянцем — он много читал и вклеивал в тетрадь снимки актрис, вырезанные из газет, — мы тоже близко общались.

Однажды он очень позавидовал мне, когда я написал стихотворение о Вармии, и тоже стал писать стихи. Потом я разрушил нашу дружбу — Юзек, наверное, все еще думает, что это моя вина (хотя так было только отчасти, если я вообще был виноват). Разрушил я ее из страха перед матерью. Я одолжил книгу отчима, какое-то чтиво, одной барышне. Она мне немного нравилась, потому что была красивая и довольно раскрепощенная для того времени. А барышня книгу зачитала. Я не признался в этом матери, потому что в дополнение к порке шнуром от утюга меня бы ожидали ужасные издевательства (их я боялся больше, чем избиения), и поэтому я все свалил на Юзека, сказал, что это он куда-то подевал книгу.

Когда все открылось, когда Юзек, абсолютно честный парень, припер меня к стенке, и моя ложь выявилась, я не мог вернуться домой. По дороге из школы я решил (а была суровая зима), что замерзну насмерть. Поэтому свернул в лес, выкопал нору в снегу, под настом, залез туда, только ноги торчали наружу. Я засыпал, мне стало тепло и приятно. Безопасно. В конце концов, какой-то импульс выдернул меня оттуда, и я из последних сил дотащился домой. Мать не избила меня и не стала обзывать: она, наверное, испугалась, потому что странно хихикала, отогревая меня в горячей воде. Да, но ноги я тогда отморозил, и на протяжении многих лет они противно зудели. И остались отвратительные воспоминания о себе самом, неважно, что мне тогда было всего тринадцать лет.

Жаль, что я потерял дружбу Юзека. Я тогда еще и влюбился впервые в жизни: в Полю Станкевич, хрупкую девочку со светлой головкой, но это другая горькая история, о которой я не хотел бы говорить. Хуже, однако, было с дружбой в средней школе.

Почему?

В начальной школе мы почти все, кроме дочери генерала, были из одного слоя, из одного теста. В средних классах дело обстояло иначе. Туда было очень трудно поступить, а я стал шестым по результатам экзаменов, и мой дедушка с гордостью нашел меня в списке. В первый день нас, восьмиклассников, построили на школьном стадионе, под нежным солнцем позднегомулковского «репресанса», и классная руководительница прошла вдоль шеренги и выбрала, указывая пальцем, учеников в свой класс. Она была женой заведующего отделом народного образования, поэтому ей разрешалось произвести такую селекцию. Естественно, она выбирала детей местной элиты и тех, кто лучше других сдал экзамены, что, впрочем, в большинстве случаев было одно и то же. Так я оказался в классе, состоящем в основном из детей местного бомонда: врачей, учителей, чиновников, директора большого госхозного «аппарата», лесничего, секретаря райкома партии по сельскому хозяйству, порядочного и хорошего человека, который, вообще-то, имел больший авторитет, чем сам первый секретарь райкома, потому что регион был сельскохозяйственный.

Таким образом, из нас сформировали довольно специфический класс, из которого позже все до одного поступили в высшие учебные заведения. Это довольно необычно для того времени и провинциальной школы, но давление на нас оказывалось огромное. Если, например, учительница замечала, что ты гуляешь с девочкой из другого класса, то через час над тобой подтрунивал весь класс. Нам надлежало жить в своем кругу, нам не разрешалось общаться с другими — «худшими» по определению, и все педагогические силы школы направлялись на нас. Экскурсии организовывались специально для этого класса, поездки в театр, праздники и встречи — все было для нас, избранных.

 

Источник: Wysokie obcasy

Оставить комментарий