Ханна Кралль: «А что если Марек Эдельман после смерти встретил Господа Бога? Хотела бы я посмотреть на его лицо»

Ханна Кралль (род. 1935) — всемирно известная польская писательница, признанный мастер документальной прозы и репортажа. В годы Второй мировой войны, будучи из еврейской семьи, она была вынуждена скрываться, а после воспитывалась в детском доме. В 1955 году начала работать в газете «Życie Warszawy», в 1966-1969 годах бала корреспондентом еженедельника «Политика» в СССР. Член союза писателей Польши, автор книг: «Опередить Господа Бога» о Мареке Эдельмане, «Белая Мария», «Королю червонному — дорога дальняя», «Портрет с пулей в челюсти и другие истории». Кралль — лауреат престижных литературных премий и обладательница множества наград. Ее книги переведены на многие языки, а по сценариям Ханны Кралль были сняты фильмы Яна Якуба Кольского и Кшиштофа Кеслёвского.

Марек Эдельман (1919 — 2009) — последний руководитель восстания в Варшавском гетто после смерти Мордехая Анелевича, участник Варшавского восстания. После Второй мировой войны работал кардиологом. Общественный деятель, сотрудничал с Комитетом защиты рабочих, поддерживал «Солидарность». Книги «И была любовь в гетто» и «Опередить Господа Бога», состоящие из его воспоминаний, записанных Ханной Кралль и Паулой Савицкой, считаются одним из главных свидетельств о Второй мировой войне и Холокосте.


Интервью Ханны Кралль к 100-летию Марека Эдельмана. Записал Михал Ногась.


Перевод с польского Антона Маликова

«Как врач Марек принимал решения, которых до него не принимал никто — например, решение изменить направление кровотока. Откуда такая смелость? Из гетто, где он научился брать на себя ответственность за свою и чужие жизни?» — размышляет известная журналистка и писатель.

Первая причина нашего разговора — злость. 8 января Министерство культуры и национального наследия Польши вспомнило на своей странице в фейсбуке о 125-летней годовщине со дня рождения Раймунда Кольбе, впоследствии святого Максимилиана, францисканца, в Аушвице пожертвовавшего жизнью ради другого узника. Однако то же министерство несколькими днями раньше, 1 января, не вспомнило про 100-летие со дня рождения Марека Эдельмана. Героя, гражданина Польши еврейского происхождения, одного из предводителей восстания в варшавском гетто, кавалера ордена Белого орла, кардиолога.

Несколькими месяцами ранее Сейм принял решение, что Марек Эдельман не войдет в число тех, кому будет посвящен 2019 год.

Я подумал, что стоит еще раз напомнить, кем он был и каким он был.

А потом вспомнил, что в конце года была издана «Поля и другие тексты для театра» («Pola i inne rzeczy teatralne», Wydawnictwo Literackie, Kraków), сборник текстов необыкновенной журналистки, в число которых вошла авторская адаптация одной из самых важных польских книг изданных после войны — «Опередить Господа Бога». В пронзительной пьесе, написанной Ханной Кралль, выдающейся журналисткой, встречаются два Эдельмана, молодой повстанец и старый опытный врач, действие происходит в квартире врача в Лодзи 19 апреля 1983 года, в сороковую годовщину восстания в гетто.

Единственный остававшийся в живых предводитель восстания не поехал в Варшаву, потому что не хотел принимать участие в официальных торжествах — военное положение еще не отменили, и коммунистическая власть не разрешила ему участвовать в мероприятиях, организованных оппозицией. Он написал письмо, в котором содержатся следующие слова: «Праздновать нашу годовщину здесь, где жизнь всего общества отягощают унижение и несвобода, где слова и поступки лживы, — означает предать нашу борьбу… Вдали от спекулятивных торжеств, в тишине могил и сердец, сохранится настоящая память о жертвах и героях, о извечном стремлении человека к свободе и правде».

Адаптация Кралль соседствует в книге, в частности, с кино- и театральным сценарием по пьесе об Аполонии Махчинской, погибшей во время Второй мировой войны, потому что прятала в своем амбаре евреев.

Я схватил телефон, позвонил пани Ханне и попросил об интервью.

z13773801V,Marek-Edelman---zdjecie-z-legitymacji-szkolnej.jpg
Марек Эдельман. Фото: Albert Zawada / Agencja Gazeta

Ханна Кралль: — Раз интервью должно быть о Мареке Эдельмане, то может начнем с самого начала? Потому что начало было довольно важным.

Михал Ногась:Хорошо. Начало.

— В кафе Лодзи, в «Гранд-отеле». Мы встретились, чтобы доктор Эдельман прочитал и проверил мой текст, такой небольшой репортаж об операции профессора Молля1. Это было шунтирование в тяжелом состоянии. До Молля таких операций не делали, и профессор не верил, что я что-нибудь понимаю в этих рассказах об артериях и аортах.

О встрече мы с доктором Эдельманом договаривались по телефону, и оба полагали, что не узнаем друг друга в кафе, поскольку ни один из нас не знает, как выглядит другой. Я приехала в Лодзь раньше времени и ждала. Когда он вошел, поняла, что помню его.

Откуда?

— По детскому дому. После войны я попала в детский дом в Отвоцке, которым руководила Люба Блюм, жена Абраши Блюма, лидера Бунда в варшавском гетто, бывшего для Марека самым большим авторитетом.

Марек посвятил ему свою книгу «Гетто в огне», вступление к которой написала Зофья Налковская. Люба организовывала школы медсестер и сама вела там занятия: когда-то она училась этому в Бельгии. Она обучала медсестер и до войны, и после войны, а во время войны открыла школу в гетто. А еще она руководила детским домом в Отвоцке. Где я встречала Марека Эдельмана. Высокий, худой, с усиками, он во время обеда садился в столовой рядом с Любой и разговаривал только с ней.

Когда Эдельман вошел в кафе, я сразу ему сказала, что помню его, что видела его в Отвоцке, и тотчас перестала быть для него чужим человеком, журналисткой из «Политики». Я стала ребенком Любы. А быть ребенком Любы — совсем не то, что быть журналисткой. Быть ребенком Любы означало в каком-то смысле слушаться, а журналист не может слушаться героя.

Я не слушалась на протяжении всей нашей работы над книгой «Опередить Господа Бога», что для Марека Эдельмана было в новинку и несколько раздражало его. Ему казалось, что слушаться его — нечто само собой разумеющееся. Так и было. Каждый, кто рассказывал о нем — в книгах ли, в фильмах — в том числе люди оттуда, из гетто, все говорили, что Марек был настоящим предводителем, несмотря на свой молодой возраст2. Люди, которые были значительно старше Марека, считали его авторитетом, уступали ему. Он принимал решения, касавшиеся самого важного — жизни других, — во время войны и после нее. Во время войны как предводитель, после войны как врач. Он принимал решения касательно всего, только не о том, как писать книгу о нем.

Потому что он представлял, что «Опередить Господа Бога» будет таким «Гетто в огне», только более развернутым. Если бы так случилось, если бы я написала более подробное «Гетто в огне», то о нем сегодня знали бы только историки.

— Почему люди слушались Эдельмана и предоставляли ему право принимать решения о жизни и смерти?

— Потому что его организм был к этому приспособлен. Он не вырабатывал страха и голода. Вы можете представить себе человека, который в гетто не испытывает голод и не боится? Это невероятно, просто подарок какой-то от Господа Бога. Но о Боге мы, может, позже поговорим.

— Вернемся к ребенку Любы, который не слушался.

— Во многих воспоминаниях о Мареке можно прочитать о его искреннем или наигранном раздражении, когда ему приходилось отвечать на вопросы о гетто, о том, что он делал, что думал, что чувствовал и почему выжил. Он кричал: «Зачем я тут с вами разговариваю? Вы ведь ничего не понимаете…».

Они не были детьми Любы, а значит действительно мало что понимали. Мне он не мог сказать: «Ты ведь ничего не понимаешь». Потому что ребенок Любы понимал многое.

— Что прежде всего?

— Например, что такое война.

Я сделаю отступление. Я очень любила Марселя Райха-Раницкого3. Для многих поляков он прежде всего — агент спецслужб, но для меня он был человеком, который безгранично, страстно и бескорыстно любил литературу. Когда я приезжала в Германию, мы непременно шли в кафе и разговаривали о книгах. И однажды он сказал, что литература — прежде всего немецкая — стала его родиной. Как для евреев Книга, которую они оберегали на протяжении тысячелетий и благодаря которой сохранили самобытность.

Вернувшись в Польшу, я рассказала об этом Мареку Эдельману. Он удивился: «Все равно как если бы я сказал, что моя родина — кардиология». Тогда я спросила: «А что для тебя родина?». Я сидела в кресле, он начал ходить вокруг, остановился, задумался и сказал: «Моя родина — шесть лет Второй мировой войны».

— Почему вы молчите? Мне понятны его слова. Шесть лет войны могут научить всему. Что такое добро, что такое зло. Кажется, все знания сводятся к этому.

— Вы, ребенок Любы, не могли послушаться Эдельмана.

— Он это понял во время нашей работы над книгой, хотя злился ужасно. Раздражался, когда я ему читала вслух отрывки, но сам читать не хотел. Даже не буду вам рассказывать, что творилось, когда он услышал начало, как он носил красный джемпер, два ремня крест-на-крест, а посредине фонарик, и ту фразу: «Надо было меня видеть!». Он кричал: «Так не пишут!».

z7192175V,Marek-Edelman-w-Monte-Carlo--1946-rok.jpg 
Марек Эдельман (из личного архива)

Но постепенно привык к тому, как я пишу. «Опередить Господа Бога» печаталась частями в «Одре»4, и люди, с мнением которых он считался — Ворошильский, Стрыйковский, Анджеевский — хорошо говорили и писали о книге. И Марек сам заговорил на языке «Опередить Господа Бога». То есть начал строить нечто ритмичное из своих разрозненных, разбросанных слов. До конца жизни, когда кто-то спрашивал его о нашей книге, он всегда говорил: «Ханя любит смыслы. Если бы не эти ее смыслы, то книга вышла бы неплохой». Но я ни о каких смыслах не заботилась, я только хотела как можно лучше все услышать и записать в определенном ритме.

Сегодня, когда я думаю о силе этой книги, то знаю, что она возникла из прямоты Марека. Невероятно беспощадной, даже грубой. Что Юрек Вильнер5 выдержал не месяц, а неделю пыток в гестапо, что никаких флагов повстанцы не вешали, и что их было не пятьсот, а двести двадцать.

— Люди любили прямоту Эдельмана. Она производила впечатление.

— Они верили ему. Доверяли в самом главном. Марек знал, как человек должен вести себя перед лицом смерти и как должен жить. Какое мужество нужно для таких решений!

Марек хотел провести людей через смерть, хотел, чтобы они не боялись. Знал, что страх лишает человечности и унижает. Он ненавидел унижение. Часто вспоминал историю еврея, которому немцы — гетто в Варшаве еще не существовало — приказали встать на бочку и обстригали его длинную бороду. Толпе зрелище казалось смешным, тогда еще никто не видел опасности, но вместе с тем оно было жалким и унизительным. И Эдельман повторял, что нельзя позволить загнать себя на бочку.

— Он хотел провести людей через смерть. Как?

— Недавно я нашла записи, сделанные во время наших разговоров, те немногие, которые не передала в Национальную библиотеку. Я вам прочитаю. Это о Яцеке Куроне.

«Марек просит прощения у Яцека. На Новый год он выпроводил всех из комнаты и когда они остались одни, снова начал говорить, что виноват. Он написал Яцеку в тюрьму, что Гражина поправится. И поэтому Яцек не согласился выйти и не был с Гражиной последние полгода ее жизни. И не поехал за границу, как предлагали ему власти. Гражина говорила, что согласится поехать только при одном условии — если умрет через три месяца. Потому что, если она проживет больше, то у людей возникнут претензии к Яцеку, что он бросил своих в тюрьме. Но Марек не мог сказать Гражине, что она умрет через три месяца, потому что Марек вообще не говорил ей, что она умрет. Наоборот — говорил, что она выздоровеет, и рассказывал ей, как будет выздоравливать. Что в определенный момент появится кровотечение, и это будет означать, что кризис миновал и дело идет на поправку, и что дальше состояние будет улучшаться. Когда кровотечение началось, Гражина была счастлива. А серьезные люди звонили ей с поздравлениями, потому что их попросил Марек. Врачи, профессора! И Яцеку в тюрьму он писал, что Гражине становится все лучше».

Марек говорил мне, чтó рассказывал Гражине. Что, когда она поправится, они в карете поедут в Мерано, на курорт, что он купит ей платье из органди и шелковый зонтик. Я спрашивала: «Как это — поедете в Мерано, когда ее муж сидит в тюрьме?». На что он отвечал: «Так Яцек поедет с нами, будет сидеть на кóзлах». Я включилась в их безумие, спросила: «Как это — муж на козлах?». А Марек: «Ну я же не могу сидеть на козлах, там дует, а я старый, и сразу же застужу почки. Яцек молодой, вот он пусть и сидит на козлах».

Когда Яцек вышел из тюрьмы, я была, наверное, первым человеком, которому он позвонил. Мы договорились встретиться в отеле «Европейский» в Варшаве, в холле которого находился довольно уютный бар. Я вошла, а там за каждым столиком — такие господа…

— Как бы читающие газеты?

— Мы же по телефону договаривались, так что они знали, где нас искать.

Яцек сидел за барной стойкой, он заказал мне кампари с мандариновым соком и спросил: «Что, съездили в Мерано?».

После смерти Гражины Яцек проводил время с Эдельманом. Сперва Марек взял на себя умирание Гражины, а потом — отчаяние Яцека.

Однажды ему позвонили из Америки. Кто-то спросил, можно ли отключить от аппарата Стасю. Его любовь из гетто. Почему они позвонили именно Мареку?

Когда позже ему сообщили, что Стася умерла, у него в Лодзи была Иоланта Дылевская6. Она мне рассказала, что Марек положил трубку и произнес: «Стася умерла. Нужно позвонить Хане». И он позвонил: «Знаешь, Стася умерла». Я спросила: «Это та с косой?», а он: «С косами, не с косой, да». И положил трубку.

image2.png

— Какой трогательный жест — такой звонок другу.

— Думаете, что слова: «Нужно позвонить Хане», — свидетельствуют о дружбе?

— А о чем, когда человек хочет кому-то первому сообщить что-то важное?

— Вы же знаете, что я проигнорировала необходимость слушаться Эдельмана.

— Но дружба заключается не в том, что кто-то кого-то слушается.

— Хорошо, назовите, как хотите. Можно еще одно отступление?

— Пожалуйста.

— Он обещал Целине, Цивии Любеткин7 из гетто, из Еврейской боевой организации, жене Антека, Ицхака Цукермана8, что поможет ей достойно умереть. Но опоздал. Она жила в Израиле, в кибуце им. Героев гетто. И Эдельман не успел приехать, когда она умирала. Он позвонил мне, а это был июль 1978 года, и сказал: «Слушай, Целина умерла. Завтра у меня должен быть паспорт, чтобы ехать в Израиль». 1978 год! С таким же успехом он мог сказать: «Слушай, завтра я должен высадиться на Марсе».

— А вы что?

— Как всегда в трудных ситуациях, пошла в кабинет главного редактора «Политики» Мечислава Раковского и сказала: «У Марека Эдельмана завтра должен быть паспорт, чтобы ехать в Израиль». Раковский опустил очки на нос, посмотрел на меня, не говоря ни слова подвинул ко мне тот самый главнейший телефон на столе, «вертушку», и протянул книжку с номерами. Я задумалась, куда звонить, и решила, что раз евреи и Израиль, то, наверное, в Комитет по делам религий. А председателем там был Казимеж Конколь, идеолог Марека!

Я набрала номер, представилась, и без всяких вступлений сказала: «У Марека Эдельмана завтра должен быть паспорт, чтобы ехать в Израиль». Раковский посмотрел на меня с выражением лица человека, который думает, что работает с сумасшедшей, а Конколь в трубку — с едкой иронией: «Что же стряслось?». Я сказала: «Целина умерла». Наступила тишина. И Конколь произнес: «Целина умерла? Ах, Боже мой, Целина умерла, ах, Боже мой». Потому что он ее знал, Цивия выступала одним из главных свидетелей обвинения во время процесса Эйхмана, а Конколь был там, кажется, единственным польским корреспондентом. И Марек получил паспорт.

Тогда в Израиле Антек хотел похвалиться перед Мареком макетом гетто, который сделали в кибуце. В него были вмонтированы цветные фонарики, лампочки всякие. Они обозначали еврейские и немецкие позиции, Антек радовался как ребенок, что все горит, что так красиво получилось. Эдельман подошел к макету и сказал: «Послушай, но вот тут Мила,189, а лампочка не горит».

— Бункер Анелевича…

— Десять лет спустя я прилетела в Иерусалим на конгресс, посвященный истории и культуре польских евреев, и поехала в кибуц, где когда-то жили Целина и Антек. Главным образом ради того, чтобы увидеть макет. Я пошла его смотреть с очень милой женщиной, которая включила все эти фонарики и лампочки, я присмотрелась и… Мила,18 не загорается. И эта женщина сказала: «Да, с Милой проблема. Мы проверяем, чиним, а она не хочет гореть».

— А теперь давайте о Боге, пани Ханна. Какие у Эдельмана были с ним отношения?

— Он считал, что никаких. Повторял, что Бога нет, ну нет. Есть характер, природа, случай, стечение обстоятельств, но он лично прекрасно знает, что Бога нет. Что там, после смерти, ни темно, ни светло, ни ясно, ни холодно, ни тепло. Там просто ничего нет, Бога нет.

А когда происходило что-нибудь страшное, он немедленно этому Богу, которого нет, закатывал грандиозные скандалы.

— Кричал на Бога?

— Когда покончила с собой Эльжбета Хентковская, врач, с которой они вместе работали и были очень близки. В отпуске кто-то ударил ее по голове камнем. У нее образовалась гематома, в течении некоторого времени коллеги по больнице помогали ей, потому что у нее случались провалы памяти, выписывали за нее рецепты. Но так долго не могло продолжаться, она сломалась, что-то выпила. И Марек позвонил мне сообщить, что Эльжбета умерла. Я ответила: «Знаешь, этот Господь Бог к тебе несправедлив». Он принялся кричать: «Бог? Этот сукин сын? Не говори мне о нем!».

А когда мы сидели за столом у него дома в Лодзи в апреле 1983 года…

— Это была 40-ая годовщина восстания в гетто. Эдельман не поехал на торжества, его дом окружили убеки.

— Мы сидели за пустым столом, с пустыми тарелками. Ждали, что кто-то придет на праздничный обед по случаю годовщины. Паула приготовила бульон с макаронами. Позже выяснилось, что никто до нас не добрался, Управление безопасностью никого не подпускало к дому Марека. Мы сидели над дымящимся супом, и Марек начал ругаться: «И чем ему, этому сукину сыну, помешало бы, если бы она там сидела?». Он показывал на место, которое заняла Иренка из его больницы. «Сидела бы она там, вон там. Но этот сукин сын не позволил!». Он говорил о Гайке Куронь. А может и об Эльжбете. О Стасе…

Честно говоря, я бы очень хотела посмотреть сейчас на лицо Марека. А что, если там, где он теперь, Марек все-таки встретил Господа Бога? Он должен чувствовать себя неловко, правда? Я никогда не видела Марека с глупым выражением лица и не прочь на это посмотреть.

e150fa96672d9f7155696b4a43ed6a85.jpg 
Марек Эдельман

— 19 апреля 1983 года, когда Эдельман в очередной раз поносил Бога, вы сидели в его квартире в Лодзи, потому что единственный остававшийся в живых предводитель восстания в гетто не хотел принимать участие в официальных торжествах. Военное положение отменили, но оно по-прежнему имело силу.

— Марек хотел ехать в Варшаву, чтобы принять участие в неофициальных мероприятиях, организованных «Солидарностью». Но ему не разрешили. Управление безопасностью окружило его дом машинами, он мог ходить только в больницу и обратно.

Он ждал, рассчитывал, что люди, не увидев его у памятника в Варшаве, приедут в Лодзь. И время от времени подъезжали автомобили, но к нам никто не вошел. Даже иностранцы, которым ничего не угрожало, поспешно уезжали по приказу убеков. В какой-то момент, когда очередные гости возвращались к машине, Марек выскочил на балкон и стал кричать: «Вы выжили, потому что вы трусы! Вы выжили, потому что…».

Те, кто поспешно, безропотно выполняли приказы сотрудников спецслужб, запомнили эти слова. Я знаю. Мне об этом говорил один из них. Спустя много лет он оправдывался за свою трусость.

— У вас тогда в Лодзи тоже состоялось тесное общение с органами безопасности.

— Мы с Мареком пошли прогуляться, Паула Савицкая готовила обед. Стояла прекрасная погода, мы спокойно шли по тротуару, подъехала машина с мигалками. Усатый, немолодой сержант попросил мои документы, на что я честно ответила, что гуляю и документов с собой не взяла. Он сказал, что в таком случае мы поедем в участок, на что я возразила, что там и подавно нет моих документов. Он схватил меня за руку и стал заталкивать в машину, а Марек схватил меня за другую руку и началась потасовка. Я думала о том, что очень не хочу ехать в участок, что в машине темно и воняет, и принялась что-то объяснять сержанту. Что годовщина, гетто, что именно этот человек тогда… А сержант ответил: «В участке нам все расскажете».

В какой-то момент я увидела, что сержант прямо перед моим носом держит руку Эдельмана — сильная, здоровая лапища держит миниатюрную, почти женскую руку Марека. Я испугалась, что Марек поддастся на провокацию, ударит милиционера, и его закроют, но подошли двое главных в штатском с пакетами «Мальборо», в которых бормотали рации, и дали усатому сигнал отпустить нас.

Мы двинулись в сторону дома, а рядом с нами ехал автомобиль с мигалками. Я прибавила шаг, но Марек взял меня за руку и пошел медленно, неторопливо. Он без конца повторял: «Не спеши, мы гуляем…».

Мы вернулись домой. Марек взял бутылку и налил себе коньяк, Паула готовила заправку для салата. Я начала, срываясь на истеричный тон, рассказывать о том, что с нами случилось, а Паула в ответ: «Пожалуйста, простите, что перебиваю. Вы в салат добавляете мякоть чеснока или только сок?». Я ответила, что только сок. Она: «Я тоже». Я успокоилась.

Марек налил себе вторую рюмку и сказал: «Я мог его убить». Я ему на это: «У тебя же тонкие, слабые руки». Он ответил: «Но я знаю где находится globus caroticus10. Каратисты тоже знают».

— Эдельман связался с оппозицией в то время, когда должна была выйти ваша книга.

— Марек говорил, что Польша пришла к нему в лице Тересы Богуцкой. Это она в 1976 году попросила его подписать протестное письмо — «Письмо 101» — против внесения изменений в конституцию ПНР. И он стал сотрудником Комитета защиты рабочих11. Марек ненавидел коммунизм — и это было взаимно. Ничего удивительного, что весь КОР начал у него лечиться, а его дом стал приютом для КОР.

К Эдельману пришла Польша, а ко мне пришла цензура. Книгу запретили.

Когда позже Казимеж Деймек12 хотел поставить в театре «Опередить Господа Бога», товарищ, отвечавшая за пропаганду в Комитете Варшавской ПОРП13, сказала директору театра: «Пусть у себя такое играют». У себя, это значит в Еврейском театре. Я пошла к Раковскому и спросила, внутреннее ли еврейское дело — восстание в варшавском гетто и только ли в Еврейском театре можно о нем рассказывать.

— Он придвинул к вам «вертушку»?

— Да, чтобы я могла позвонить и поинтересоваться. Я не знала, что в защиту «Опередить Господа Бога» включился Веслав Гурницкий, публицист и репортер, позже в звании майора состоявший на службе во время военного положения. Он написал письмо Ежи Лукашевичу, секретарю по пропаганде.

Я записалась на прием к этому секретарю, и Лукашевич милостиво разрешил Деймеку постановку пьесы. Моя просьба не принесла бы никаких результатов, если бы не Гурницкий со своим письмом. Но я рассказываю вам об этом совершенно по другой причине.

— По какой же?

— Я хотела рассказать об Алусе… Ожидая час или два встречи с Лукашевичем, я подружилась с его секретаршей. Я сидела, ждала, а она говорила: «Дорогая, скажи ты этому Эдельману, чтобы он держался подальше от таких людей».

— Довольно непосредственная особа…

— Как журналист, я часто имела дело с такими Алусями и умела с ними разговаривать. Она знала, зачем я пришла, знала немало, и когда я услышала ее добрый совет, то поняла, что речь не о евреях, а о том, что Эдельман связался с оппозицией. Я не знала что для Деймека лучше — КОР или евреи? Алусе ответила: «Знаешь, он такой своенравный, что как только я ему скажу держаться подальше от таких людей, он немедленно найдет себе компанию еще лучше». Что, впрочем, было правдой. Алуся поняла, согласилась, и так мы с ней мило беседовали.

Прошло несколько недель, звонит Марек. И своим не терпящим возражений тоном заявляет, что завтра у него должна быть швейная машина марки «Лучник». Многофункциональная и электрическая. Задача была такой же невыполнимой, как оформить паспорт, чтобы ехать в Израиль. Машины делали в Радоме, в продаже их вообще не было, люди дрались за талоны и записывались в очередь.

Я спросила: «Зачем тебе этот ‘Лучник’?». Оказалось, что его пациентке предстояла сложная операция на сердце у профессора Молля, а она мечтала о машинке. И Марек очень хотел, чтобы она ее получила, прежде чем отправится на операцию. Потому что, если машинка появится у нее дома, женщина захочет выздороветь. Ради чудесной машинки, которая ее ждет.

— Дайте угадаю, вы позвонили Алусе?

— Само собой. Позвонила: «Дорогая, Марек Эдельман должен немедленно получить машинку ‘Лучник’». Я подробно объяснила, в чем дело. Алуся перезвонила на следующий день и сказала: «Машинка есть в магазине при заводе в Радоме, но товарищи просят, чтобы доктор сам за ней приехал. С бумагами, потому что хотят убедиться, что все действительно так, как ты говоришь». И Эдельман собрал медицинские бумаги, сел в автомобиль, поехал в Радом и купил машинку, даже получил солидную скидку от фирмы.

И этот рассказ… О чем он? Об отношении доктора Эдельмана к пациентам.

— Та женщина выжила?

— Она же должна была вернуться к своему «Лучнику».

— В чем состояла смелость доктора Эдельмана, врача-кардиолога?

— В том, что принимал решения, которых до него никто не принимал. Это он подтолкнул профессора Молля сделать шунтирование в тяжелом состоянии, а потом — провести венозную реваскуляризацию, изменить направление кровотока. Откуда такая смелость? Из гетто, где он научился брать на себя ответственность за свою и чужие жизни? А может организм ему приказывал?

— А что Марек Эдельман говорил о человеке? Вы упоминали, что о человеке он был не лучшего мнения…

— Я запомнила короткое, лаконичное высказывание. Это было в Институте истории в Старом городе Варшавы, во время первой в Польше встречи по поводу «Соседей» Гросса. Толпа страшная, встречу ведет Ежи Едлицкий14, но начинать нельзя, потому что доктор Эдельман вышел курнуть. Мы ждем. Через несколько минут доктор возвращается, поднимается на трибуну, опирается на нее и говорит — медленно, задумчиво: «Человек… Человек — штуковина неудачная. Человек — штуковина, которой нравится убивать».

Он еще развил свою мысль — и это все, что хотел сообщить доктор Эдельман, который частенько повторял, что в каждом человеке дремлет комендант Треблинки.

Мы вышли после встречи на улицу и я сказала: «Послушай, но человек еще и штуковина, которой не нравится, когда ее убивают».

— Недавно, при трагических обстоятельствах15 вспоминали фотографию. 1995 год, конвой в Сараево. Внутри французского бронетранспортера плечом к плечу — Павел Адамович, глава городского совета Гданьска и Марек Эдельман. Зачем он туда поехал?

— Он дважды ездил туда с конвоем. Зачем ездил? А зачем он писал письма Клинтону по поводу этнических чисток в Косово? Он считал, что надо быть на стороне слабых. Даже если ничего нельзя сделать, нужно оставаться с ними до конца. Как с умирающим, которого надо держать за руку. Он всегда знал, как поступать. Когда стрелял в гетто. Когда лечил. Когда нужно было проявить солидарность с боснийцами. Когда требовалось написать письмо американскому президенту.

Есть такие люди. Они знают раньше других, может быть в этом заключается их величие.

marek_edelman.jpg 
Марек Эдельман

— Его не сразу распознают…

— Когда я познакомилась с Мареком, рядом с ним никого не было. Я могла встретиться с ним в любой момент. К памятнику Героям гетто в годовщину восстания на протяжении многих лет приходили только мы вдвоем. Выстраивались официальные делегации, а с боку — мы с Мареком. И он всегда вставал не туда, не знаю, почему. Распорядитель вынужден был отодвигать его рукой и делать замечания. Я говорила: «Смотри, опять ты встал не туда…». Он извинялся и отходил.

Потом мы шли на Милу, 18, на этот холм, к камню Анелевича, туда, где был бункер, и где он покончил с собой. Зажигали лампаду, что Марека смущало, потому что он не переносил символических жестов. А я считала, что так нужно, и каждый год приносила лампаду. Но красная роза, которую я приносила — это уже было для него слишком. Я клала ее сама, потом держала лампаду, а он зажигал свечу. Сначала бормотал что-то себе под нос на идише, и я спрашивала, что он говорит. «Их нет, а я есть. По какой причине и какой в этом смысл?». Он как будто оправдывался перед ними в том, что жив… Я отвечала ему, что он ведь лечит людей, что смысл, все-таки, есть.

Потом с каждым годом нас становилось все больше — собиравшихся у памятника. Толпы окружали Марека, толпы. На площади, в квартире Паулы Савицкой, куда после торжественной части мы всегда шли на бульон. Я скучала по нашим разговорам, которые мы вели, когда рядом с ним еще никого не было.

Со временем разные люди начали прикрывать огонек нашей лампады. Сперва Яцек Куронь. Он прикрывал лампаду, даже когда не было ветра, а Марек зажигал. Потом, когда Яцека не стало, его сменил Геремек. Когда не стало и его, прикрывал Лехослав Гоздзик.

На похороны Марека я пришла с красной розой. У гроба стояла Паула с белой. Спросила, хочу ли я свою положить на гроб, на нем не было цветов. Я предложила положить обе, красную и белую.

Если бы…

— Если бы Марек был жив, что бы он сейчас сделал? Поехал бы в Гданьск, без сомнения.

Та фотография, на которой они вместе на пути в Сараево… Какой в этом смысл, может вы знаете? Никакого смысла. Вот что самое страшное — Холокост ничему не научил. Марек иногда говорил, что презрение к жизни, которое расползлось по миру, началось именно с Холокоста. Человечество узнало, с какой легкостью можно убивать.

Если это единственный урок, извлеченный из Холокоста, то все довольно печально. Страдания, смерть, страшная бездна страданий — неужели все впустую?

Источник: Gazeta Wyborcza

Оставить комментарий