Сергей Жадан, «Не жалея и не осуждая» — о романе «Интернат»

Сергей Жадан (род. 1974) — поэт, прозаик, рок-музыкант, организатор литературных фестивалей и медиафорумов, его называют одним из самых талантливых писателей постсоветского поколения. Автор романов «Депеш мод», «Anarchy in the UKR.», «Красный Элвис», «Ворошиловград», «Интернат» и других; поэтических сборников «История культуры начала столетия», «Все зависит только от нас», «Огнестрельные и ножевые». Его произведения переведены на немецкий, английский, польский, сербский, хорватский, литовский, белорусский, русский и армянский языки. Переводит поэзию с немецкого, английского, белорусского, русского языков.


069-6x9-Hardcover-Ebook-Mockup-COVERVAULT-1.jpg

«Интернат» — роман о войне на Донбассе, написанный в 2017 году. «Эта книга — срез жизни прифронтовой Украины. Ее герои — люди, пытающиеся спастись от войны. На ее страницах — бойцы, защищающие свою землю, люди с оружием без опознавательных знаков и многие-многие другие — беженцы, мародеры, проститутки… И, конечно, — боль, страдания, сила духа в экстремальных ситуациях человеческой жизни». (Елена Мариничева, переводчик. Цитата — с сайта Colta.ru.) Книги Сергея Жадана не издаются на русском языке уже несколько лет. Роман «Интернат» переведен на русский. Перевод вышел в свет в 2017 году в издательстве «Meridian Czernowitz», Черновцы. Отрывки публиковались на Colta.ru и сайте радио «Свобода». Книгу можно купить в электронной версии на ЛитРес и Bookmate. Публикуемый ниже текст — история появления романа, рассказанная автором.

 

Перевод с украинского Светланы Арбузовой

 

До войны у меня был друг. Он работал в Луганске преподавателем истории. Политикой не интересовался, на демонстрации не ходил. А когда начались боевые действия, с ним что-то случилось, не знаю, что. Бросил работу, бросил квартиру, перебрался через линию фронта, вернулся в места, где прошло наше детство, спрятался ото всех, ни с кем не общается, живет на мамину пенсию.

Один из моих племянников — тоже до войны — работал в Луганске милиционером. Обычный милиционер, ничем не примечательный. С начала пророссийских митингов весной 2014 милиция на востоке Украины вела себя довольно странно, зачастую не скрывала своих антиукраинских симпатий. Потом, когда начались столкновения, многие из них, милиционеров, перешли «на другую сторону», вернее — остались «на этой стороне». Хотя далеко не все. Некоторые внезапно вспомнили, что давали присягу. Вот и мой племянник вспомнил, перешел на эту сторону и пошел воевать за Украину.

Где-то в июне 2014 мне на почту написал один человек. Откуда-то из-под Луганска. Сказал, что до войны читал мои книги. Мы с ним начали переписываться. Похоже, ему просто нужно было выговориться, делиться увиденным. Тем более, что ничего хорошего он в последнее время не видел. Оторванные конечности, сожженные машины, обстрелы, плач — он вел печальный дневник войны. Однажды мне пришло в голову, какая большая несправедливость заключается в том, что в большинстве случаев мы не слышим эти голоса: голоса войны, голоса ее заложников, голоса ее свидетелей. А именно это, возможно, и есть самое важное (и, наверное, самое тяжелое) свидетельство войны — такая интимность, субъективность, персонифицированность. О войне очень скоро начинают говорить цифрами: количество погибших, количество раненных, количество оставшихся без крыши над головой. За цифрами часто нет лиц, не к кому обратиться, некого послушать. Война заглушает голоса, лишает имен, а следовательно — памяти. Про войну, без сомнения, нужно писать. Даже если никому это не нужно.

+

Это болезненно и довольно некомфортно — когда война претворяется в литературу. Болезненно даже не для самого писателя — у писателя свои отношения с болью, некоторым она даже нравится. Я больше говорю о читателе. В Украине с самого начала российской оккупации звучали мнения, что, дескать, не стоит писать о войне до ее окончания, что, дескать, следует подождать, не нужно спешить. Часть читателей просто блокирует для себя эту тему, как, скажем, здоровые и активные люди не любят читать про больных раком. Некоторые не читают подобную литературу, но по совершенно иной причине: слишком невыносимо читать о том, что довелось увидеть своими глазами. Примерно с осени 2014 мне постоянно доводилось с этим сталкиваться — заплаканные глаза аудитории, что опять же, вряд ли стоит приписывать художественным достоинствам текста: просто тяжело говорить о том, что могло тебя убить, от чего ты спасся, но что так или иначе осталось с тобой надолго, если не навсегда.

+

Сентябрь 2014-го. Лисичанск. Город еще пару месяцев назад захватили сепаратисты, украинская армия его освободила. Мы собираемся в библиотеке, публика немного насторожена: еще не все отошли от боевых действий, ситуация открыта, как книга в самом сложном месте: никто не знает, как говорить о том, что происходило и происходит. Приходят в основном читатели библиотеки, в основном русскоязычные, в основном аполитичные. Лишь со временем такие встречи станут привычными, произойдет естественная сегрегация публики: сторонники Путина появляться на таких литературных вечерах перестанут, а среди тех, кто станет приходить, далеко не все будут это делать исключительно из эстетических убеждений: гораздо важнее будет «ощущение своего» в пограничной ситуации, возможность поговорить с единомышленниками, четкое и окончательное деление на своих и чужих. Но в первый раз ни о чем подобном речи не шло. Все началось с чтения стихов, совсем свежих, написанных уже «про войну», а закончилось спором с каким-то старым коммунистом, который, исчерпав все политические аргументы, сказал, что войны вообще бы не было, если бы в свое время такие, как я, не использовали в своих книгах ненормативную лексику.

Хотя с самого начала бросалось в глаза, как трудно им все это слушать — написанное про них издалека, с расстояния. Никому не хочется быть героем книги, если в книге много трупов. Мало кому нравится заново переживать свои страхи. Литература может быть терапией, в условиях войны терапия заключается как минимум в том, чтобы лишний раз не напоминать имена погибших. Одним словом, о войне не все готовы писать. И читать тоже готовы далеко не все.

+

Какие-то первые тексты, условно говоря, «про людей войны» я начал писать еще в конце апреля прошлого года. Мы с друзьями выехали из Харькова, через юг Луганской области, через блокпосты сепаратистов (которые тогда еще стояли, скорее, как бессмысленные театральные декорации) и оказались в Луганске. Тогда в городе на части административных зданий уже были вывешены российские флаги, на части — еще оставались государственные желто-синие. Регулярно проходили пророссийские митинги: немногочисленные, но шумные. Реальность расползалась в руках, будто мокрый лист в дождливую погоду. В воздухе висело ощущение катастрофы. И все же город упрямо пытался жить своей жизнью, не замечая этого запаха — запаха беды. Так дети, когда боятся темноты, просто закрывают глаза: невидно, и потому не страшно. Целыми днями мы ездили по местам Донбасса, в которых «сменялась власть»: подготовленные активисты небольшими группами заходили в административные здания, срывали одни флаги, вывешивали другие. Вечером в новостях это подавалось как законное волеизъявление местного населения. Что интересно, местное население больше доверяло не реальности, а телевизионным новостям. Реальность вообще утрачивала всякое значение: ее заменяла правильная интерпретация. Она же заменяла и язык этого самого населения, которое упорно повторяло услышанные по телевизору фейки и пропагандистские клише. Это пугало и удивляло одновременно: как люди, которые еще вчера жили в своей обычной реальности, позволяли поместить себя в совершенно новые обстоятельства, впускали на свою территорию катастрофу, позволяли катастрофе стать частью окружающего ландшафта? Пройдет всего пара месяцев, и катастрофа вытеснит все остальное. Поздно будет сопротивляться, поздно будет оправдываться, поздно будет искать виновных — война подомнет под себя всех: и тех, кто звал ее на свои улицы, и тех, кто ей сопротивлялся. Все это мало походило на литературный материал.

+

Первые страницы того, что потом стало «Интернатом», я начал писать еще летом 2014 года — не столько понимая что-либо, сколько убеждая себя, будто что-то понимаю. Примерно тогда же — с сентября 2014-го — мы с друзьями начали ездить на Донбасс с нашими волонтерскими поездками. Выступали, устраивали концерты, помогали военным, кое-что привозили «гражданским». Поездки были разными, однако, за каждой проступала совершенно новая реальность — реальность войны, ни на что не похожая. Именно это сложно объяснить, ведь в интернете и по телевидению не было недостатка в сюжетах «с войны», так же, как не было недостатка в свидетельствах очевидцев — солдат, беженцев, журналистов, волонтеров, которые фиксировали каждый день того кровавого лета. Однако самое важное — в этом я убежден по сей день — можно увидеть (даже не увидеть — почувствовать) только лично. Вообразить, конечно, можно все, что угодно. Пересказать можно все, что угодно. А вот почувствовать запах свежей воронки от российского снаряда, который прилетел из августовского тумана и разорвался в тридцати метрах от жилого дома, чудом никого не убив, можно, только когда сам стоишь над этой воронкой. Стоишь и думаешь: откуда я знаю этот запах? Запах свежей глины, смешавшейся со снегом, запах вырванной из-под снега травы, запах воды, которая замерзает под ногами. Что это за запах? Это запах кладбища. Запах зимнего кладбища. Запах свежей могилы.

+

Почему же я не написал ничего еще тогда — летом-осенью 2014? Может, просто не уловил фокус зрения своих персонажей, не понимал, как они смотрят на вещи, вернее — не понимал, чтó они видят, когда смотрят на одни со мной вещи. Каков их фокус? Это взгляд человека, который боится, что сейчас может «прилететь». Я очень хорошо помню начало января 2015, бои за Дебальцево — город, который находился в окружении, и из которого вот-вот должна была выйти украинская армия. Мы с группой журналистов пытались пробиться ближе к линии фронта. Куда-то пропускали, куда-то нет. Война была повсюду — перемещения техники, всполохи на горизонте, гулкое эхо взрывов, свежие воронки. И местные, которые пытаются спастись, стараются выжить любой ценой. Они резко отличались от военных: те неспешно, уверенно делали свое дело, зная, за что воюют и чем рискуют. Местные же выглядели совершенно дезориентированными, что-то кричали, о чем-то просили. О чем они просили? Просили не стрелять, словно и правда думали: достаточно передать в Киев, чтобы не стреляли, и война закончится. Про политику не говорили, наоборот — подчеркивали свою аполитичность: мол, нам все равно, кто это делает, главное, пусть перестанут, главное, пусть не стреляют. Старые женщины, которые всю жизнь прожили в этих шахтерских поселках, которые и за пределы своего региона, скорее всего, никогда не выбирались, и которые печальной волей судьбы оказались теперь на сломе истории, стояли и старались заговорить историю, старались убедить ее смилостивиться, не уничтожать их, не разрушать остатки их мира. Беспомощная попытка говорить с катастрофой, демонстративный отказ от какой бы то ни было ответственности: мы тут ни при чем, мы ничего не знаем, мы никого не поддерживаем, скажите там, передайте. Кому можно было сказать? К кому обращались те голоса? Думаю, они с самого сначала обращались к себе самим, убеждали, прежде всего, самих себя: нас это не касается, мы тут ни при чем, это не наша история, это не наше время. Обреченные голоса, которые обращаются к пустоте, ожидая, что пустота им ответит. Мне лично всегда казалось, что эти голоса необходимо зафиксировать, воссоздать: о войне, о ее черноте и всеохватности они свидетельствуют куда убедительнее, чем генеральские мемуары. Примерно тогда, в ту первую зиму войны, кажется, я понял, о ком хочу писать. Вот об этих женщинах, которые упрямо делают вид, будто смерть, живущая с ними в одном подъезде, не имеет к ним никакого отношения.

+

Примерно тогда же мне случилось заночевать в селе Трехизбенка, которую разделяет на две части река Северский Донец. Северный берег реки контролировали украинские войска, южный — сепаратисты. С северной стороны на холме стояло большое светлое здание школы. Там размещалось подразделение разведчиков. У них мы и заночевали. Село время от времени обстреливали. Не интенсивно, но методично. С наступлением сумерек жизнь замирала, свет не горел. Хотя местные (ну те, кто не пошел воевать) по-прежнему сидели в своих домах, пережидали войну. За пару дней до нашего приезда в школу, к разведчикам, прилетел российский «Град». Один из парней погиб. Теперь разведчики водили нас по коридорам школы, показывая свои владения. Окна школы были завешены одеялами, на дворе начиналась ночь, время от времени в окрестностях села слышались минометные залпы. Спать нас положили в подвале, оборудованном под бомбоубежище, очевидно, на случай ядерной войны. На полу валялись плакаты и инструкции по гражданской обороне. Мы общались до глубокой ночи, говорили про мирную жизнь, разведчики показывали записи в своих телефонах: первые бои, армейский быт, веселые истории с войны. Засыпая, я подумал, что вот в таком подвале и должен сидеть главный герой книги, которую я хочу написать. Именно в таком: теплом, сухом и глубоком. Построенном для ядерной войны.

Утром разведчики проводили нас на окраину села. На выезде мы притормозили: навстречу, со стороны «большой земли», то есть из тыла, спускался старый «жигуль», он не столько съезжал по скользкому, как стекло, асфальту, сколько сползал. Сверху к крыше веревками был примотан гроб. Похоже, в селе кто-то умер, нужно было хоронить. Этот автомобиль с гробом тоже появится в «Интернате», как и многого другое: голоса, звуки, персонажи, а также здания, которые нам довелось увидеть в ту зиму. По большому счету, я ничего не придумал. Что тут было придумывать? Самое худшее кто-то уже придумал за нас.

+

В Украине про «Интернат» писали разное, не могу сказать, что я хорошо понял, чтó писали. Критики главным образом спорили, действительно ли это и есть «великий роман про войну», или появления такого романа еще нужно подождать. Сошлись на том, что этот роман еще недостаточно велик. Я особенно не возражал, честно говоря. Не знал я и что ответить, когда слышал обвинения в недостаточно комплиментарном отношении к гражданскому населению, в демонизации Донбасса. Даже от покойного вожака так называемой «ДНР» Александра Захарченко мне пришлось выслушать обвинения в «обесчеловечивании Донбасса», он даже грозился разобраться со мной, когда доедет до Киева. Приблизительно такую реакцию я и ожидал, если честно: кто-то обвинял в симпатии к Донбассу, кто-то в антипатии. Главное, насколько я понял, было обвинять хоть в чем-нибудь.

Так, а что я сам обо всем этом думаю? Я думаю, что такая реакция (ну, я про украинских критиков, не про Захарченко) более-менее понятна: мы здесь, в Украине, на пятый год войны не всегда знаем, как про эту войну говорить. Говоря про нее, мы на самом деле зачастую говорим о себе: о своих страхах, своих разочарованиях, своих опасениях, своей вере. Именно так мы, по большому счету, и воспринимаем все, что написано про войну. Слишком много здесь личного, о чем невозможно говорить литературоведческими терминами. Нам случается говорить о стихах терминами политологическими. На пользу стихам это, разумеется, не идет. Идет ли на пользу читателям — не уверен. Но мы живем в это время и в этом месте, смешно было бы жаловаться на такие обстоятельства. Мы сами формируем свои обстоятельства, мы сами пишем свою историю. Она написана нами, даже если мы не хотим ее перечитывать.

+

Мне лично очень бы хотелось (именно, потому я и писал эту историю), чтобы, вспоминая об этой войне, читатель попытался не просто говорить о политике. Мне бы хотелось, чтобы он, пусть ненадолго, пусть на время чтения, попытался изменить фокус зрения — на фокус зрения человека, который бежит по темному городу под хаотичным обстрелом. Чтобы он, читатель, влез в шкуру человека, который постоянно пригибается и озирается, в шкуру человека, у которого глаза воспалены от недостатка сна и холода. Впрочем, зачем нам об этом знать? Зачем вообще об этом говорить? Чтобы напомнить всем (да и самому себе), что война — плохо? Честно говоря, не думаю, что это такая уж мудрая мысль, которую нужно кому-нибудь напоминать. Все мы и так знаем, что война — плохо. Очень-очень плохо. Но война — не просто плохо. Война — еще и близко. Смертельно близко. И ее не ждешь. Поэтому, когда война начинается, ты просто не можешь знать, как себя поведешь. Каким ты будешь представителем «мирного населения»? Спокойным, истеричным, напуганным, решительным? Война не просто лишает нас привычных моделей поведения: она выбивает почву из-под ног, лишает нас основ, заставляет делать то, к чему мы не привыкли, быть теми, кем мы не всегда готовы быть. Война делает нас беспомощными и беззащитными, нужно иметь по-настоящему прочный стержень, чтобы выстоять, остаться собой, в конце концов, чтобы не бояться.

Одним словом, мне бы очень хотелось, чтобы читатель в какой-то миг вдруг почувствовал этот запах — запах мокрого ветра, запах горелого снега, запах свежей глины, вырванной внезапным ударом.

Согласен: претенциозно, безнадежно претенциозно.

По крайней мере, можете просто почитать. Не жалея главного героя. Но и не осуждая его особо.

 

Фото на обложке: facebook.com/virlana.tkacz

Оставить комментарий