Ида Финк (1921—2011) — польский прозаик, драматург. Родилась в Збараже — городе на восточной окраине Польши, сегодня входящем в состав Украины,, в еврейской семье. В 1942 вместе с сестрой совершила побег из гетто и записалась на работы в Германию, откуда также бежала — под угрозой доноса — и скрывалась до конца войны. С 1957 жила в Тель-Авиве. Писала на польском языке. Автор романа «Путь» и сборников рассказов «Обрывок времени», «След», Сборник «Уплывающий сад» вышел на русском языке в 2019 году в издательстве «Текст». Ида Финк — лауреат премий имени Анны Франк, института «Яд–Вашем», Якоба Бухмана, имени Альберто Моравиа и Государственной премии Израиля по литературе. Нью–йоркский Национальный центр еврейской книги включил ее в число ста самых значительных еврейских писателей. Переводилась на иврит и многие европейские языки.

Перевод с польского Антона Маликова

Юстына Соболевская: — Место действия многих ваших рассказов — городок З., то есть Збараж, который вы покинули в 1942 году. У вас не было соблазна после войны туда поехать?

Ида Финк: — Было время, когда я об этом думала, но боялась. Теперь жалею, что не поехала. До побега из гетто в Збараже мы с сестрой пережили четыре акции уничтожения еврейского населения. Наш побег и то, как мы скрывались в Германии, я описала в книге «Путь». Это не роман, а художественная проза, выстроенная на автобиографической канве. Все происходило на самом деле, хотя стиль повествования я выбрала не характерный для автобиографии. Я использовала первое и третье лицо, чтобы установить некоторую дистанцию, посмотреть на происходившее со стороны.

— Автобиографические сюжетные линии появляются также и в рассказах.

— В основном я пишу о том, что пережила. Я принадлежу к писателям так называемого первого поколения после Холокоста. Все считали, что, как только уйдут те, кто помнит, тема перестанет существовать. Тем временем пришло и второе, и третье поколение писателей. Они опираются на память своих родителей и дедушек с бабушками, которые, однако, не всегда хотели рассказывать. Поколение, пережившее Холокост, часто долгие годы после войны молчало.

— Вы тоже начали писать поздно.

— Это и так, и нет. Я пробовала еще до войны. В юности писала очень плохие стихи. Потом желание писать прошло, как я полагала — навсегда. На протяжении всей войны не думала об этом. Однако оно вернулось после войны, когда я еще находилась в Германии, в лагере ЮНРРА. Он размещался в бывшей школе СС. Однажды у меня вдруг возникла мысль, прозвучавшая как приказ: «Пиши о том, что было». Я испытала восторг от того, что внутри меня что-то произошло. Схватила бумагу, перо и заперлась в комнате. Просидела там несколько часов. Когда вышла, уже стемнело, а листы остались чистыми. Я не написала ни слова. Тогда я себе объясняла, что прошлое слишком близко, а то, что я видела, слишком хаотично. В первые годы после войны, с одной стороны, было чувство радости от того, что часть семьи выжила, а с другой — чувство страшной пустоты. Это годы, когда мы пытались укорениться в настоящем, почти нормальном, и вместе с тем — в минувшем, которое никуда не ушло и вовсе не стало прошлым. Выжившие вели бесконечные разговоры об оккупации, то время оставалось с нами. И однажды я поняла, что наши разговоры и есть писательство. Я пишу, только не на бумаге. Неожиданно снова возникла мысль: «Пиши, пиши». Я начала поздно, но на протяжении многих лет, что молчала, в определенном смысле уже записывала эти истории.

— Некоторые рассказы настолько поразительные и страшные, что приходится прерываться, дозировать чтение. Когда читаешь рассказ «Весеннее утро» — комок в горле.

— Знаю, страшно. Многие читатели говорят мне об этом в письмах. Это правдивая история. В моих рассказах — повседневная жизнь в условиях постоянной опасности. Это обычные люди, часто — из Збаража; сад, появляющийся в рассказах — мой сад, и пейзаж — тоже из Збаража. Люди находятся в безвыходных ситуациях. Кто-то утверждал, будто мои рассказы полны оптимизма. Неправда, в них — ужас.

— Ваши рассказы очень разнородны, чуть ли не для каждой истории вы находите иную форму, иной способ повествования.

— Я никогда не приступаю к работе, имея в голове готовый рассказ, он прорастает сам. Я не думаю ни о форме, ни о стиле. Я всегда очень много читала. Особенно любила короткие формы. Мое отношение к литературе было почти интимным. В мир литературы меня ввела мама. Но я не изучала польскую литературу, хотя испытывала такое желание. Для евреев это было очень непрактично. Зато у меня установились близкие отношения с музыкой. Сразу же после окончания школы в 1938 году, я поехала во Львов учиться музыке. Я знала, что не стану пианисткой, но хотела изучать музыковедение. После войны я больше не играла.

— В «Пути» вы описываете военный театр, героиням все время приходится играть кого-то другого. В то же время они говорят себе: «Только без театра».

— Эту формулу мы с сестрой часто повторяли во время нашего бегства. Жить с арийскими документами — очень сложный способ скрываться, потому что нужно активно участвовать в жизни. Когда ты сидишь в бункере или на чердаке, у тебя только одна задача — ждать. Тут же ты скрываешься за другим человеком, которого сам придумываешь. Ты постоянно встречаешься с кем-то взглядом. Постоянно нужно быть в готовности. Мы без конца обдумывали наши новые перевоплощения. Каждая новая личность должна была отличаться от предыдущей. Театр абсурда. Я не могла оставаться Катажиной, потому что с ней потерпела неудачу. Кроме того у нас возникали языковые проблемы — нам приходилось скрывать, что мы знаем немецкий. С поляками говорили на деревенском диалекте. Каждый придуманный нами персонаж изъяснялся на своем языке. По возвращении, сняв с шеи подаренный мне в начале войны медальон, я поняла, что наконец-то вернулась к себе. Никогда больше я никого не изображала и не скрывалась.

— В рассказах вы описываете трудность возвращения в места, знакомые по оккупации, например — возвращение в Германию в «Тошноте». Героине становится лучше, только когда она покидает эту страну.

— В Германию впервые я поехала в 70-х. Побывала в баденской деревне, где провела последние месяцы войны. Все высыпали на улицу — кто-то сказал, что Мария вернулась. Говорили: «Почему так поздно, где ты была, мы тебя любим». Я быстро оттуда сбежала. В Польшу приехала, лишь 37 лет спустя, в 1994 г. Раньше, до политической трансформации, мои книги официально не издавались. Две вышли в издательстве «Aneks»¹. Многие писатели не могли публиковаться, в том числе — те, которых я очень уважала. Поэтому я решила здесь ничего не издавать.

— Сейчас вы живете в стране, где над человеком постоянно нависает угроза.

— Тель-Авив — удивительное место, даже в страшные моменты здесь кипит жизнь. Я часто хожу в филармонию, и у меня никогда не возникало чувство, что за ее стенами что-то происходит. Однако в последнее время заметны некоторые изменения, потому что государство погружается в глубокий экономический кризис, город опустел, многие магазины закрылись. Когда началась война с Ираком, боялись и мы. Сегодня очевидно, что иного выхода нет, кроме как вести диалог с палестинцами.

— Вы легко адаптировались в Израиле?

— Я быстро освоилась. Мы хотели уехать сюда сразу после войны, но не получилось. Нам отказывали девять раз. Говорили, что Польша нуждается во врачах — а мой отец был врачом. Уехали только в оттепель. Я быстро овладела разговорным ивритом. Литературному языку так и не научилась. Иврит не похож ни на один язык, которые я знала. Я воспитывалась в нерелигиозной семье, в польской и европейской культуре. Родители учились в Вене, я с детства знала немецкий. Говорила также на французском и английском. Я приехала в Израиль с несколькими рассказами и продолжила писать по-польски. Даже начала писать «адаптационный» текст: «Беседы с пейзажем». Мне нравилась идея, но к сожалению, не понравилось воплощение. Вся моя проза переведена на иврит. На нее выходили очень хорошие рецензии, хотя я слышала и другие мнения. Один поэт сказал мне, что так об оккупации не пишут. Говорил, что я приоткрываю окно и смотрю на мир через узкую щель. А потом рассказываю о том, что вижу, тихим голосом, шепотом. А надо распахнуть окно настежь и кричать!

— Именно за этот приглушенный голос вашу прозу ценят больше всего.

— Несмотря на советы, которые мне давали, я не перестала так писать. Не умею по-другому. У меня много начатых рассказов, и надеюсь, что мне удастся их закончить и выпустить новую книжку. К сожалению, я пишу очень медленно.

Источник: Wyborcza