Кшиштоф Срода, «Путешествия в Армению и другие страны с добавлением наиболее интересных наблюдений природы», фрагмент из книги

Кшиштоф Срода родился в 1959 г. в Варшаве. Писатель, переводчик, журналист. Окончил философский факультет по специальности «история философии». Работал в Институте философии и социологии Польской Академии Наук, защитил диссертацию по феноменологии Эдмунда Гуссерля. Публиковался в польских, французских и чешских философских журналах. Руководил собственным издательством и — очень недолго — рекламным агентством. Лауреат литературной премии Гдыня за лучшее произведение в жанре эссеистики (2007). Книга «Путешествия в Армению…» номинировалась на премию Гдыня 2013 по разряду эссеистики.

large_sroda_okladka.webp
Обложка книги

Польская пресса о книге «Путешествия в Армению…»

Из рецензии Анджея Стасюка:

«Эта книга не для тех, кто жаждет экзотических впечатлений и добротных описаний стран, в которых побывал автор. Фантастическое, прямо-таки фотографическое чувство подробностей, смакование деталей — и вместе с тем изящные, привязанные к практике жизни философские размышления. И удивительная магия слова. Очень хорошее, интригующее произведение… Кавказ, Армения, странствия, образы мест, увиденных впервые, которые подобно фотореактивам проявляют все новые и новые слайды, таящиеся в глубинах памяти. Но при всей своей изысканности и тонкости, книга, как мало какая другая, насыщенна жизнью. И читая ее, вы как на ладони увидите и Кавказ, и Армению… и поразительную птицу пчелоеда, и паучка, который, соткав свою паутину в уголке автомобильного зеркала, преодолел полконтинента… » («Газета Выборча», 14.12.2012.)

Из рецензии Януша Р. Ковальчика:  

«…что это — еще репортаж или уже скорее эссе? А быть может, попытка создания «романа-репортажа»?

Писатель просто едет вперед, а если у него возникает желание куда-то свернуть или где-то задержаться, то он так и делает…  Он руководствуется не обязанностью осмотреть «важнейшие памятники старины» или посетить «популярные туристические центры», но лишь неким инстинктом, что ведет его по собственной внутренней карте мира. Признаюсь, я и сам всегда хотел путешествовать именно так: сворачивать в улочки, которые меня завлекут, и засыпать там, куда приведет духовный компас.  

Армения в книге — лишь точка отсчета.  Вместе с автором читатель легко переносится из румынского Бабадага на парижские бульвары, чтобы уже в следующее мгновение вернуться в Ереван. В повествовании нет непрерывности времени и последовательной череды городов – порядок задает ход мысли. Читая, ты не испытываешь ни напряжения, ни сильных эмоций, все идет своим чередом. Здесь нет видимых границ. Армения и другие страны складываются в единый мир – это пункты на бесконечном маршруте странствий». (Culture.pl)


В настоящее время книга переведена на русский язык и ищет издателя.


Перевод Елены Барзовой и Гаянэ Мурадян

Уже очевидно, что даты здесь ни к чему. До сих пор я скрупулезно проставлял их под каждой историей — если можно столь серьезно назвать мои зарисовки, — но все очевиднее становится, что это бессмысленно, что даты придется убрать. Все цепи событий, все размышления – обрываются, перемешиваются как тасованная колода пейзажи и лица, путаются времена года, стороны света, пути миграции птиц и графики температур, а порой даже кажется, будто воды рек и ручьев потекли вспять. Лягушки прыгают под дождем, и невозможно понять, куда они сильнее стремятся – к западу или к востоку. Как будто мир сделался плоским – настолько, что даже идеальный шар не находит повода покатиться в ту или иную сторону. Но быть может, это не мир сделался плоским, а всего лишь моя голова, вопреки тому, что я вижу в зеркале, выглядит теперь, как Земля на рисунках древних географов — круглый диск, покоящийся на спинах четырех слонов? Именно так оно, возможно, и есть, а если так оно и есть, то тем хуже, потому что справиться с этой проблемой еще труднее, чем со всем остальным…

И даже если еще остается шанс — как говорится, никогда не следует терять надежду, — что из незавершенных картинок возникнет какое-то направление, что они сложатся в конце концов в некое начало, продолжение, и так далее, то очевидно уже, что лучше бы эти истории до конца не читать. Например, историю о Сармене, враче из села Татев, который не просто делал самую чистейшую тутовку во всей округе, но еще и умел готовить из нее удивительные темно-коричневые настойки, обладающие целебными свойствами. Или о Князе, езидском пастухе из села Ошакан, который четыре месяца в году проводил с семьей и отарой овец на склоне горы Арагац — так высоко, что купола Бюраканской обсерватории казались оттуда шариком для пинг-понга, лежащим в траве. Не говоря уже об истории Гавруша, человека, с которым я провел всего лишь час, а когда мы расстались, мне не хватило ни сил, ни смелости ему позвонить, и теперь мне стыдно.

Эти истории — и другие, вроде них, — может, лучше бы и не рассказывать вовсе. А если уж рассказывать, то в обратном порядке, с конца — так, чтобы они завершались тем, с чего на самом деле начались. Да, может быть, именно так. Не уверен, что это поможет, — истории жителей Гориса завершаются в наши дни там, где лежит их древнее начало, а все же нельзя сказать, чтобы финал у них был оптимистический. Надо проверить, нет ли здесь какой-то ловушки. Но над этим стоит подумать — над тем, как рассказать все абсолютно в обратном порядке.

Стало быть, может, именно так — с конца.

Маленький белый автобус съехал на дно глубокого ущелья, по которому течет вечно бурливая река Воротан. Я думал, что водитель — как и два года назад — сделает короткую остановку за мостом. Там, где из металлической трубы, вмурованной в скалу, течет теплая солоноватая вода – уступающая по своим целебным свойствам, наверное, только настойкам Сармена. Случись оно так, у меня было бы чуть больше времени задуматься, зачем я еду в Татев и что, собственно, собираюсь там делать. Но автобус не остановился – возможно, потому, что был еще только май, и двигатель, помнивший, вероятно, времена Хрущёва, не перегрелся так опасно, как тогда, в середине знойного августа, — и сразу выехал на дорогу, замысловатыми зигзагами карабкающуюся вверх, к нависающему над обрывом монастырю.

Нет, не так.

От старых привычек избавляться трудно. Эта история начинается вовсе не в тот момент, а на несколько сотен метров выше и почти на полчаса позже, когда автобус уже миновал монастырь и, подскакивая на ухабистой дороге, медленно въехал в село. Женщина с большой холщовой сумкой, заброшенной за спину, услышала натужный рев мотора и, не оглядываясь, сошла на узкую, еще более неровную обочину. Лица ее я не видел — оно было закрыто длинными волосами, — но в силуэте мне почудилось что-то знакомое. Автобус проехал, женщина вернулась на дорогу, и я, обернувшись, увидел сквозь заднее стекло отчаянно грустные глаза жены Сармена. Она меня тоже узнала.

Я не был к этому готов. Проехав еще метров двадцать, автобус остановился. Я сидел в самом конце — пришлось дожидаться, пока местные жители вынесут свои тяжелые узлы. Когда я вышел, она ждала меня, чуть согнувшись под тяжестью сумки.

— Здравствуй, — сказала она по-русски.

— Здравствуй, — ответил я, а когда она стала подниматься вверх по улице, пошел за ней. И лишь через десяток шагов заговорил снова: — Я знаю, что случилось. Мне сказали в Горисе.

— Он умер три месяца назад.

При этих словах она опустила голову еще ниже, как будто речь шла о чем-то постыдном. Мы шли рядом и мысленно искали, что бы еще сказать. У нее получилось лучше.

— Можешь остановиться у нас, — сказала она. — В другое время не вышло бы, но сейчас вернулся Артур. Наш сын. Ты с ним тогда не познакомился.

Еще одна минута молчания — и мы уже у дверей их деревянного домика.  В тесной прихожей остановились — точнее, остановилась она, чтобы я мог поставить на пол рюкзак и первым зайти в комнату, где спал в прошлый раз. Но когда я уже переступил порог, то вынужден был снова остановиться и сделать шаг назад. Прихожая слишком тесная, жена Сармена стояла прямо позади меня, и мне уже некуда было пятиться. Я опустил голову, закрыл глаза, надавил пальцами на веки. А потом попытался еще раз.

К этому я тоже не был готов. На стене, справа, над столом, висела фотография в рамке. Сармен смотрел в объектив, и хотя в реальности не было уже ни объектива, ни Сармена, мне на какую-то долю секунды показалось, что он на меня смотрит — как тогда, когда мы сидели вечерами у дома за столом, сделанном из распиленного ствола огромного дерева. К счастью, с угла рамки свисала золотая цепочка с крестиком — благодаря ей мне удалось быстро восстановить истинный порядок взглядов и вещей.

Итак, теперь я уже могу опустить тот момент, когда автобус, не остановившись, проехал по мосту над вечно бурливой рекой Воротан, а я размышлял, зачем еду в Татев и что, собственно, собираюсь там делать. И могу сразу перескочить на двадцать один месяц назад, в тот знойный августовский день, когда в монастырь Татев съехались сотни людей, чтобы принять участие в торжественном крещении девочек по имени Татевик со всей Сюникской области.

К Сармену с утра приехали гости – трое врачей из больницы в Горисе, — так что на этот раз мы за завтраком не увиделись. Потом тоже не было времени поговорить. Когда я пришел в монастырь, двор, обычно пустой — разве что приезжал на полчаса–час микроавтобус с группкой туристов, — был полон народу. Сармен тоже где-то здесь крутился, но всякий раз, как мне удавалось разглядеть его в толпе, с кем-то разговаривал. Он, похоже, знал здесь всех, я — никого. Поэтому мог только смотреть.

В церковь, где проходило главное торжество, не войти. Густая толпа не уместившихся внутри плотно набилась в проход. Главные героини события — малышки Татевик — были уже там, в церкви. Но то же имя, несомненно, носила по крайней мере часть девочек, которых полно было повсюду вокруг. Самые маленькие и робкие держались поближе к родителям. Те, что постарше, стояли небольшими группками, прячась в тени от слишком жаркого солнца, но и по ним не скажешь, что они чувствуют себя достаточно свободно. Не верилось, что они робеют перед восьмисотлетними стенами. Если даже девочки и осознавали всю необычность места, свободе их движений препятствовали скорее надетые по такому случаю праздничные наряды — розовые платьица с рукавами-буфами, брюки с отглаженными стрелками, ослепительно желтые блузки и лакированные туфельки на жесткой подошве. Однако были и те, что относительно вольготно расхаживали по зубчатым стенам, по крышам монашеских келий, по опасно узким лестницам без перил. И еще две или три, лет десяти на вид, носились по двору с ватагой ровесников-мальчишек, то и дело исчезая в мрачных проходах в монастырские залы и подземелья, чтобы почти тут же, выбежав из другого коридора, вернуться на светлую сторону мира. Вместе с ними появлялись и исчезали их веселые возгласы.

И все же — независимо от того, насколько оптимистично смотрелись смеющиеся дети на фоне букв и крестов, высеченных в монастырских стенах умершим столетия назад каменщиком, независимо от того, что на этот раз я тоже, вне всяких сомнений, находился на светлой стороне мира — я начинал подозревать, что дел у меня тут примерно столько же, сколько на старом кладбище в Горисе. Немного. И очень хорошо, что до меня это наконец дошло. Хорошо — потому что я уже через два-три часа должен был сесть в машину, на которой приехали трое гостей Сармена, и — не зная, окажусь ли в Татеве еще раз, — вернуться вместе с ними в Горис.

Был вечер. Мы снова сидели у дома — снова, потому что стоит напомнить: я рассказываю эту историю с конца — за столом, сделанном из распиленного ствола огромного дерева, а на белой скатерти еще стояли рюмки и тарелки с остатками еды. В это время матери маленьких Татевик и других девочек только заканчивали приводить в порядок платьица с рукавами-буфами, полировали тряпочками лакированные туфельки, отцы проверяли в старых «Ладах», «Волгах» и «Жигулях» уровень топлива и работу зажигания, а мы беседовали о том о сем, пока очередная нить разговора не оборвалась более резко, чем предыдущие. Понятно было, что скоро уже надо идти спать. Сармен поморщился и положил руку на живот.

— Не знаю, что со мной будет, — сказал он, покачав головой так, словно сам не верил в то, о чем мне следовало догадаться.

Но я не хотел ни о чем догадываться. Впервые за долгое время я чувствовал, что оказался там, где должен, а потому мне хотелось, чтобы дела шли к лучшему, а не наоборот. И кроме того, он ведь врач, а стало быть, от моих догадок все равно никакого проку.

Это был хороший день. Сармен раньше вернулся с объезда горных деревушек, где жили его пациенты, а когда пообедал и поспал, позвал меня в то, второе строение, бывшее когда-то уютным жилым домом, а ныне служившее одновременно чем-то вроде сарая и чулана для инструментов.

— Ты боишься пчел? — спросил он.

Я пожал плечами:

— Пожалуй, что нет.

— Хорошо, — сказал он, вынимая из деревянного ящика сетки и шляпы для пчеловодов. — Поищем меду.

В саду, метрах в десяти от дома, стояло двенадцать ульев. Я, конечно, замечал в эти дни кружащихся над ними пчел, но воспринимал всё как милую деталь сельского пейзажа. А теперь оказалось, что я смогу заглянуть внутрь и наконец-то увидеть собственными глазами совершающиеся там почти алхимические трансмутации. Да, это был хороший день. Такое случается нечасто — если ты, конечно, не пасечник.

Я получил жестяное приспособление для производства дыма. Внутри тлел лоскут брючины от старых джинсов. Сармен переходил от улья к улью и поднимал крышки, а я вдувал дым внутрь, чтобы парализовать пчел. Но меду было немного — почти все рамки заполнены едва наполовину. Сармен, как истинный добрый пастырь, вставлял рамки обратно, объясняя мне, что в такой ситуации — ведь уже август — нельзя лишать пчел пищи, которая нужна им, чтобы пережить зиму. По счастью, в двух ульях царило относительное изобилие, и мы закончили сбор, унеся с собой две тяжелые от меда рамки.

Прошло примерно полчаса, и мы уселись за стол из распиленного ствола огромного дерева, только рюмки еще оставались пустыми, а на тарелках должны были появиться кусочки медовых сот, разрезанных на маленькие прямоугольники, — полотнища хлеба лаваш, сложенные как большой лист бумаги, там, кажется, уже лежали. А если и не лежали, это был вопрос буквально нескольких минут. Когда они прошли, и все оказалось на своих местах, мы начали есть. То есть, начал Сармен, а я, не зная, как подступиться, смотрел и повторял за ним.

Сначала следовало оторвать кусочек хлеба. Лаваш — на случай, если кто-то не знает — имеет форму не буханки, а очень тонкой лепешки, словно его пекли с мыслью о производстве гигантских блинов, — и он легко рвется, совсем как размоченная бумага. Но суть заключалась не в том, чтобы отщипнуть от него лоскут побольше или поменьше, произвольной формы. Надо было попытаться получить что-то вроде десяти–пятнадцатисантиметровой ленты, которой можно обернуть восковое пирожное, в чьих шестигранных ячейках скрыт темно-коричневый мед. А когда обернешь — откусить небольшой кусочек, тщательно его прожевать и, проглотив, тут же запить маленькой порцией тутовки. Но и это еще не конец — когда я все проделал, Сармен протянул мне блюдце с тонкими дольками лимона, только что сорванного с деревца, которое росло в большом горшке у южной стены дома, а зимовало на застекленной терраске.

Стало быть, сначала завернутый в хлеб кусочек медовых сот, потом тутовка, а в конце лимон.  Словно мы совершаем забавный ритуал пития текилы в каком-то мифическом клубе на Ибице или другом подобном месте. Словно никаких иных забот у нас нет. Словно мы знакомы друг с другом давным-давно.

От всего этого совсем скоро останутся лишь пустые рюмки и тарелки с остатками еды, но сейчас всё было так, как должно быть. Сармен объяснял мне, что, хотя воск не усваивается человеческим организмом, употребление меда вместе с естественной оболочкой имеет глубокий лечебный смысл, поскольку проходящие через пищевод частички этой субстанции способствуют работе кишечника, а возможно, и оставляют в организме ценные микроэлементы. Я не видел причин ему не верить.

Не видел, как не вижу сейчас причин исключать — честно говоря, я не помню, было ли так на самом деле, — что именно в тот вечер к нам подсела Наири, самая младшая, девятилетняя дочка Сармена. Если и подсела, то ненадолго — съела восковое пирожное, состроила забавную рожицу, закусывая его лимоном, и снова вернулась к своим детским занятиям. Только и всего, но я обрадовался — тому, что она вела себя в моем присутствии настолько непринужденно, перестала дичиться, воспринимать как чужого — человека, который хоть и живет в ее доме, а по вечерам ведет долгие беседы с ее отцом, но лучше все-таки от него держаться подальше.

Ее точно не было с нами два или три дня назад, когда мы сидели на том же самом месте —   потому что в такое время девятилетние девочки уже спят со своими куклами.

— Знаешь, — сказал Сармен и улыбнулся так, как умел только он, — с тех пор как ты приехал, я чувствую себя лучше.

— Может, потому, что с тех пор как я приехал, ты начал пить водку, — рискнул я предложить самое простое объяснение, — но врач здесь — ты.

— Да. Может, и так, — сказал он, кивнув, и с минуту смотрел мне в глаза.

Теперь, когда я вспоминаю этот взгляд, мне кажется, что речь шла не о водке. Думаю — не приписывая себе никакой заслуги, — что я был для него неким странным знаком, человеком, явившимся из ниоткуда, неведомо зачем, именно сейчас, а не пять или семь лет назад, когда у нас еще хватило бы времени стать друзьями. А так — понятно было лишь то, что из этого ничего не выйдет. То есть, он понимал. Я мог только догадываться. Он понимал, и несмотря ни на что, увидел в этом знаке некое обещание надежды. Хотя бы на мгновение. На мгновение — потому что, когда пройдут два или три дня, когда мы уже выберем мед из ульев — немного, но все-таки, — а на столе, сделанном из распиленного ствола огромного дерева останутся лишь пустые рюмки и тарелки с остатками еды, Сармен скажет:

— Не знаю, что со мной будет.

Так он скажет. Но три или четыре дня назад, когда я еще только выяснял, во сколько отходит автобус из Гориса в Татев, я знал еще меньше, чем он. Знал только — мне сказал об этом Качик, тот самый, который охотнее говорит по-английски, чем по-русски, хотя по-русски у него получается гораздо лучше, — что в Татеве живет один сельский врач и что в поисках ночлега следует в первую очередь обратиться к нему. Не потому, что он содержит пансион, который может сравниться с B&B Качика, — никакого пансиона он не содержит, — но потому, что он знает всех людей в селе, сдающих комнаты для туристов.

Садясь в автобус, я еще не знал, что буду делать, и не задумывался об этом. Я путешествовал по стране уже две недели и успел понять, что здесь даже после захода солнца не стоит беспокоиться, если до сих пор не нашел ночлега. Вот я и не беспокоился. Сидевший рядом со мной мужчина вынул из сумки бутылку пива, открыл и без единого слова, но с улыбкой, протянул мне. Себе открыл другую. Заговорили мы с ним далеко не сразу, но общались, к счастью, не слишком много, поскольку мой новый знакомый одновременно беседовал по крайней мере с тремя стоявшими в проходе женщинами. Он тоже всех здесь знал. Благодаря этому у меня было достаточно времени, чтобы смотреть в окно и любоваться орлами, кружившими над пустынным волнистым плоскогорьем.

Наконец плоскогорье закончилось. Закончился и асфальт. Автобус осторожно перевалился через край большого ущелья и начал опускаться на его дно, по которому течет вечно бурливая река Воротан. На другой стороне ущелья, высоко под его противоположным краем горел лес, и поднятый ветром столб дыма тяжело вздымался к небу, а я подумал, что наконец-то нашел место, которое искал во всех своих — все более проблематичных — путешествиях на Кавказ.

Мгновение безрассудной экзальтации прошло, к счастью, быстро — хотя и не бесповоротно, — а потом, еще каких-то пятнадцать минут, и автобус остановился на дне долины, там, где из вмурованной в скалу металлической трубы течет теплая солоноватая вода с целебными свойствами. По примеру других пассажиров я напился и наполнил бутылку из-под обычной минералки, купленной в Горисе. А когда мы вернулись на свои места, спросил попутчика, не знает ли он доктора Сармена и правда ли это тот человек, который мог бы помочь мне с ночлегом.

— Понятное дело, знаю, — ответил тот и улыбнулся так же, как тогда, когда протягивал мне бутылку пива. — Он мой сосед. Не знаю, даст ли он тебе ночлег. Дом у него маленький. Но не бойся, он наверняка тебе поможет. Это хороший человек.

Автобус вошел в очередной поворот вьющегося вверх серпантина, и в самом углу окна, высоко над моей головой, возникли на миг обрывающиеся в пропасть стены тысячелетнего монастыря.

Прошел где-то час. Не больше. Я сидел у дома за столом, сделанном из распиленного ствола огромного дерева, и пытался себе представить, как оно могло выглядеть, когда еще росло в лесу.

— Он скоро будет, — сказала жена Сармена, ставя передо мной чашку кофе, после чего вернулась на кухню, чтобы заняться обедом.

Я остался наедине с курами, прохаживающимися по саду. Только маленькая Наири нашла какой-то предлог, чтобы раз или два выйти на крыльцо, бросить на меня короткий взгляд и с таинственной улыбкой быстро исчезнуть в доме. А когда чашка уже опустела, во двор въехала «Лада Нива». Из нее вышел мужчина — примерно моих лет, но на полголовы ниже, — взял с пассажирского сиденья сумку, забросил ее себе на плечо и медленно — будто очень устал — двинулся в мою сторону. Я встал. Он шел по бетонной дорожке вдоль той старой постройки, которая когда-то, наверное, была уютным жилым домом, а теперь служила одновременно чем-то вроде сарая и чулана для инструментов. Он знал обо мне еще меньше, чем я о нем, но на его лице — не таком красивом, как у тех армян с удлиненными черепами, которыми некогда восхищался Осип Мандельштам, но все же приковывающем внимание, — блуждала улыбка, слишком мудрая, чтобы назвать ее радостной.

— Сармен, — сказал он, протягивая руку.

— Кшиштоф, — ответил я.

Фото на обложке: Filip Miller / BRAK

Оставить комментарий