Кшиштоф Занусси: «В поисках вечных ценностей в визуальном хаосе»

В прокат выходит новый фильм классика польского кинематографа Кшиштофа Занусси «Эфир» («Eter») — попытка интерпретации мифа о Фаусте. Действие картины происходит в канун Первой мировой войны на территории Австро-Венгерской монархии и Российской империи. В нем рассказывается история военного врача, проводящего медицинские эксперименты, чтобы заполучить власть над миром. Премьера ленты состоялась на 43-м Национальном кинофестивале в Гдыне.

Текст — Агата Пахуцы.
Перевод с польского Лили Московской

Занусси, удостоенный в этом году премии издания «Gazzetta Italia» в категории «Киноискусство», пригласил нас на киностудию «Tor» на улице Пулавской в Варшаве в кабинет, где на протяжении многих лет работал бок о бок с Кшиштофом Кесьлёвским.

eter-plakat.jpg
Афиша фильма «Эфир»

— Вы часто заявляли, что визуальный аспект кинематографа для вас не вполне убедителен, что же заставило вас заняться режиссурой?

— Визуальностью перегружено, прежде всего, рекламное кино: видеоклипы, реклама, музыкальное телевидение. Это области асемантические, не обладающие содержанием, их задача, скорее, — шокировать зрителя неоднозначным видеорядом, игрой красок и ритмов. Но не в этом соль, кино уходит корнями в театр, оно — искусство слова. В кино мы в основном говорим; логика нарратива, характерная для театра, не может держаться на одной лишь картинке. Поэтому я своим утверждением хочу напомнить о литературности кино, о чем в последнее время часто забывают. Но, может, я и сознательно перегибаю палку, слегка провоцирую.

— Вы изучали физику и философию, и только потом остановили выбор на режиссуре. Как возникла идея столь круто изменить направление в своем образовании?

— Отчасти одно вытекало из другого. Физика меня всегда привлекала, но в определенный момент я понял, что ученым не стану. Помню, как один профессор сказал мне после экзамена: «Похоже, вас больше занимает человек, работающий с прибором, чем то, что с помощью прибора можно увидеть?». Философия стала в некотором роде следствием того, что я услышал. При коммунизме «настоящая» философия существовала только в Ягеллонском университете, в эпоху Романа Ингардена1 после 56-го года получившем автономию и возможность следовать мировой образовательной программе, а не марксистской теории. Кстати, это один из тех аспектов, которые мне всегда немного досаждают, если говорить об Италии. Я на себе испытал, что такое марксизм как государственная религия, и мне очень трудно понять, почему итальянское общество так безоговорочно принимало марксизм, и, в каких-то случаях, принимает до сих пор. Режиссурой я занялся еще, когда учился на философском, и старался эти два направления совместить. Когда Ингардена отправили на пенсию, я не видел смысла продолжать изучение философии, и, честно говоря, почувствовал облегчение, что дилемма, касавшаяся выбора между двумя сферами, разрешилась сама собой.

— Кого Занусси считает своими учителями?

— В первую очередь я восхищался Бергманом, именно его фильмы убедили меня, что можно найти свое место в этой профессии. Среди представителей более старшего поколения творцов, которых я знал до того, как решил заняться кино, — Робер Брессон, Луис Бунюэль и Рене Клер — о нем сегодня не мешало бы вспомнить молодым. Когда я уже стал режиссером, открывал для себя Феллини, Антониони, Висконти, Пазолини. Итальянские режиссеры оказали на меня огромное влияние, больше, чем пресловутый неореализм, который я знал, но который никогда меня особенно не привлекал. Великие произведения этого жанра мне казались слегка патерналистскими и надуманными. Годы величайшего подъема Италии неореализм показывал как разруху. А ведь это был период, когда Италия урбанизировалась, менялась, она до сих пор живет достижениями пятидесятых и шестидесятых годов, времени подъема страны из послевоенной нищеты. Если подробно анализировать посыл неореализма, может показаться, будто перед ним стояла задача доказать своими произведениями, что для итальянского государства было бы лучше пойти по пути социализма.

— В нынешнем поколении итальянских и польских режиссеров есть последователи продолжатели традиций великих мастеров кино?

— Вы опоздали на несколько недель, я бы назвал Эрманно Ольми, но он недавно умер. Как режиссер он был мне очень близок. Другой художник, которого я очень ценю, но который расположил меня к себе только во время личной встречи в его имении в Апулии — Эдоардо Винспеаре. Нанни Моретти — еще один режиссер, за чьим творчеством я внимательно слежу, хотя часто с ним не соглашаюсь. Другие великие, кого я знал, к сожалению, уже ушли из жизни. Есть еще Франко Дзеффирелли и Паоло Тавиани, с ними я иногда встречаюсь и очень их уважаю. Среди молодых, к сожалению, я не вижу никого, кто последовательно развивался бы. Часто появляются интересные работы, а потом наступает тишина. Вероятно, это связано с отсутствием потребности в создании собственного, особого стиля у молодых художников. В Италии, похоже, пришло время перемен, когда культурная идентификация стала очень размытой. Раньше все знали, что Италия — это Феллини, Верди, Пуччини. Были люди, которые устанавливали каноны. В подобной ситуации находятся и польские режиссеры молодого поколения. Меня беспокоит то, что часто они делают один-два хороших фильма и потом губят себя, снимая коммерческое кино или безликие сериалы. Есть несколько выдающихся личностей, не хочу ставить оценки и называть имена. Самое главное, что в Польше есть креативная и качественная преемственность.

— Когда-то фильмы были призывами к свободе, они создавались как знак протеста против системы. Может, молодым сегодня просто не из-за чего протестовать?

— Поводов у них даже больше, чем когда-либо! Современное общество, исповедующее культ потребительства, по моему мнению, движется к самоуничтожению. Задача художника — кричать во весь голос, чтобы остановить этот процесс. В истории человечества не было такого периода, когда мы могли бы быть довольны, и сказать, что настал рай на земле. Именно благодаря вере в существование некоего идеала и мечте о лучшем мире мы не прекращаем поиски и стремимся достичь идеала.

— А как вы себя ощущаете в этой реальности?

— Всю свою жизнь я работаю в меняющемся мире. Я родился перед войной, детство провел при сталинизме и наконец уже несколько десятков лет живу в свободной стране со свободной экономикой. Это великие перемены. К тому же, я постоянно погружаюсь в реальность тех стран, где снимаю свои фильмы. На сегодняшнюю действительность я тоже смотрю критически и с чувством некоторого разочарования, потому что вместе со своим поколением пережил невероятный взлет, победу «Солидарности», мирные перемены, которые позволили перестроить всю общественную систему, избежав мести, насилия, давления. Это был порыв масс, обернувшийся для Польши наилучшим образом. Несмотря ни на что, обошлось минимумом потерь, страна получила максимум выгод. Но в настоящий момент мы теряем все, что обрели, отсюда мое разочарование: мы вовсе не такой прекрасный народ, каким казались.

— Как, в таком случае, направить молодое поколение, чтобы оно сумело изменить ситуацию в стране к лучшему?

— Безусловно, в столь стремительно преображающейся картине мира нужно искать нечто объединяющее, нечто неизменное: именно благодаря этому наступает определенное отрезвление. Меня часто приглашают на встречи с молодыми бизнесменами, и я всегда им говорю, что память о том, чему их учила бабушка, даст им куда больше, чем тренинги, где коуч вбивает в головы слушателей разнообразную информацию, всегда поверхностную и субъективную, как правило, не проистекающую ни из какой системы истинных ценностей. Я вижу этих несчастных, потерянных людей, которых внезапный социальный успех втолкнул в высшую, развитую цивилизацию, и которые в определенном смысле теряют себя с точки зрения культуры. Ценности постоянны, неизменны, меняется только их имплементация. Добро, правда и красота сегодня понимаются иначе, чем когда-то, но они остаются теми же аристотелевскими понятиями, которые я не стал бы оспаривать.

Gazzetta Italia, № 71, 2018

Оставить комментарий