Мариуш Щигел (1966) — журналист, репортер, «нерадивый» чехофил. Издатель, владелец кафе-клуба и частного дома культуры. В конце 1990-х ведущий популярного телешоу «Обо всем на свете» на канале «Польсат». Педагог, любитель репортажа, его пропагандист и преподаватель. Обладатель множества литературных премий. Его книги переведены на все крупные европейские языки. Русскому читателю известен по сборнику репортажей «Готтленд» ( М.: Новое литературное обозрение, 2009, пер. П. Козеренко).

«Нет» — сборник репортажей, вышедший в декабре 2018 года. Польский журналист Войцех Шот пишет в статье для журнала «Książki. Magazyn do czytania»: «’В этой книге все правда. Если бы я что-то придумал, она была бы намного интереснее’, — так Мариуш Щигел приветствует читателей в новой книге с довольно провокационным названием: «Нет». Провокационным, потому что заставляет читателя задуматься: кого/чего нет? Нет — как вскоре объяснит автор — людей, которые еще недавно были, а сегодня от них остались какие-то бессмысленные предметы, надгробия, память, которая где-то еще жива? Или, может, «нет» означает отсутствие, тайну, что-то скрытое за завесой? Так чего же «нет»? Над этим мы вместе подумаем, читая книгу». 

Перевод с польского Полины Козеренко

Семья Мюллеров хотела жить красиво.
Красота не дается раз и навсегда. А того, кто возжелает ее только для себя, даже если сам за нее заплатил, постигнет кара.
Милада и Франтишек Мюллеры, похоже, этого не предусмотрели.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Вилла Мюллеров быстро стала звездой среди вилл. Столичные газеты писали, что это единственный дом в Праге, за строительством которого «все следят с почтением и интересом». Благодаря функционализму и модернизму в архитектуре дома перестали быть тайной.
Глядя на любое здание, по расположению окон на фасаде можно с большой долей вероятности угадать планировку помещений, возможно, даже представить себе их интерьер.
По фасаду дома Мюллеров угадать невозможно почти ничего.
Говорят, в нем нет ни одной комнаты, которая находилась бы на том же уровне, что остальные.
«Чтобы попасть из столовой в библиотеку, нужно спуститься по двум лестницам, потом подняться, кажется, по восьми и снова спуститься по трем», — сообщает 22 января 1930 года газета «Prager Tagblatt».
Автор проекта — Адольф Лоос из Вены, знаменитый архитектор, хотя и самоучка. Одна женщина, посетившая виллу Мюллеров сразу после того, как те поселились в ней 30 мая 1930 года, записала в гостевой книге, что в Европе появилось новая аристократия — те, кто заказал дом у Лооса.
«Может вспыхнуть война и сразить болезнь — над ними никто не властен. Но если не говорить об этих двух напастях, то я считаю так: кто живет в этом доме и не чувствует себя безмерно счастливым, вообще не заслуживает жизни. Я много путешествовала, многое повидала, однако НИКОГДА не видела дома с таким внутренним солнцем, с такой внутренней и внешней красотой, — записала в гостевой книге писательница из Дании Карин Микаэлис. — Мне кажется, эту виллу построили двое строителей — Адольф Лоос и само Счастье».

Адольф Лоос конструирует шок.
Чтобы попасть в гостиную, из небольшой прихожей нужно пройти на узкую лестницу. У гостя тут же возникает впечатление, что он протискивается сквозь сжатую змеиную глотку.
Лестница ведет его сначала наверх, чтобы затем неожиданно спустить вниз, на паркет гостиной. Клаустрофобическая горловина выплевывает гостя в бесконечное пространство. Контраст между узкой и тесной кишкой лестничной клетки и размахом гостиной ошеломляет. Входящему кажется, что он внезапно очутился на сцене.
Скучно, объясняет архитектор, когда попадаешь в гостиную, просто открыв дверь. Никаких неожиданностей. А если вы сначала подниметесь и спуститесь по клаустрофобической лестнице, комната покажется вам гораздо просторнее, чем в действительности.
Лишь теперь нам становится понятна идея Лооса: дом «должен быть сценой для великой драмы жизни».
Кто-то упрекает: его лестницы — узкие, будто проходы к каютам на корабле. Он расценивает это как лучший комплимент и восклицает: «Именно! Корабль — лучшая модель современного дома! Там каждый сантиметр пространства используется по максимуму. Лестничная клетка создана не для того, чтобы по ней разгуливали пары!»

Адольф Лоос снимает мерки.
Милада Мюллер низкая, а ее муж — высокий. Если верить сплетням, у них полметра разницы. На их свадебных фотографиях это незаметно — кому-то пришло в голову, что жених сядет в кресло, а невеста встанет рядом, тогда он не будет таким высоким, а она такой низкой. На другой — невеста сидит с женщинами, а жених стоит с мужчинами, поэтому от нашего взгляда опять ускользает этот якобы разительный контраст, хотя если хорошенько присмотреться, видно: невеста единственная не достает ногами до пола.
Архитектор так проектирует виллу, чтобы пани Мюллер, выходя в гостиную, не столкнулась с более высокими, чем она, гостями, и ее не кольнуло бы чувство досады. В своем доме она может казаться высокой, у нее даже есть возможность надо всеми возвышаться. Пани Мюллер — женщина скромная, так что возвышается она со вкусом, ненавязчиво.
Как это возможно?
Гостиная соседствует с будуаром и столовой. Основная стена между ней и другими помещениями, не сплошная — она скорее напоминает швейцарский сыр. В ней есть отверстия, ниши, несущие столбы, подиумы и цоколи. Создается впечатление, что интерьер дома множится у нас на глазах.
Именно благодаря подиумам пани Мюллер может без стеснения находиться в обществе. Ей не нужно спускаться на пол гостиной. Она может выйти из будуара или столовой, встать на подиум и как ни в чем не бывало явиться гостям. Ее будет и видно, и слышно.
Высоко под потолком гостиной мы видим окно в будуар. Оно похоже на окно в купе поезда. Пани Мюллер может поднять его и наблюдать за собравшимися в гостиной.
Будуар также планируется с учетом ее роста. Комната небольшая, но двухуровневая. Когда пани Мюллер стоит на верхнем уровне, а пан Мюллер на нижнем, она может взглянуть ему прямо в глаза.

Адольф Лоос выделяет отца.
На одном из цоколей парадной стены гостиной архитектор размещает бюст отца Мюллера-старшего, Антонина. Именно он основал в Пльзени фирму, впоследствии перешедшую во владение сына Франтишека. Фирма Мюллер & Капса стала предтечей использования железобетона во времена Габсбургов. Построила мосты, заводы, костел, а также эту виллу.
Отец с цоколя обозревает всю гостиную.

Адольф Лоос придумывает хитрые штучки.
Невидимый душ на крыше. Пани Мюллер может стоять под ним совершенно голой. Она видит из-под душа все окрестности, а ее не видно никому.
Почтовый ящик в письменном столе пана Мюллера. В столешнице, справа, есть продолговатая узкая щель. Подписав конверт, Мюллер бросает его в отверстие, а на следующий день прислуга открывает боковые дверцы и относит корреспонденцию на почту.
Увеличивающаяся столешница. В столовой на толстой деревянной ножке лежит круглая столешница, за нее могут сесть шесть человек. Если надеть на нее внешний деревянный круг, пообедать уже смогут двенадцать гостей. В запасе есть еще один круг, благодаря которому за столом разместятся восемнадцать персон.
Тайный ход в шкафу. Во время обеда гости могут не на шутку испугаться. В столовой по бокам стоят два шкафа красного дерева. Один скрывает столовый сервиз из приданого пани Милады, а из другого внезапно выныривает лакей. В шкафу есть потайные двери в раздаточную. Кухарка оставляет там блюда, готовые к подаче.
Безопасные шнуры. В ванной установлена система включения и выключения света при помощи шнуров — таким образом, чтобы мокрая рука не контактировала с электричеством.
Стулья и кресла в гостиной. Их десять и все они разные. «Тип сиденья можно будет выбирать в зависимости от настроения и необходимости», — обещает архитектор.
Аквариумы с функцией ламп. В гостиной не обязательно зажигать шарообразные лампы на потолке. Камерную атмосферу в помещении создадут свет от камина и двух аквариумов, встроенных в стену.
Живая колонка. Во время приемов в гостиной на диванчике в будуаре располагается струнный квартет. Тогда внутреннее окошко между ними поднимается, и гости могут слушать музыку, будто из колонки, подвешенной под потолком.
Живая открытка. На плоской крыше виллы, на самом крае, архитектор вынужден разместить довольно высокую печную трубу. Чтобы эта труба не обвалилась, Лоос встраивает ее в раму, кадрирующую вид на Градчаны.

Адольф Лоос не скупится на материалы.
Стены и мебель будуара выложены лимонным деревом темно-медового оттенка. В солнечных лучах он становится похож на янтарь.
Столешница в столовой высечена из горной породы — серого сиенита. Ее ни в коем случае нельзя накрывать скатертью. «Самая благородная скатерть — это красивая столешница», — заявил Мюллерам архитектор.
Стены супружеской спальни Лоос оклеивает французскими обоями песочного цвета с голубыми картинками-сценками из жизни в приморском городке в стиле гравюр XVIII века с рисунков Жозефа Верне. Чтобы не заслонять изображения, все выключатели сделаны из стекла.
Интерьер гостиной — хоть и современный — облагорожен тем, что всегда облагораживало интерьеры аристократических домов: мрамором. Часть стен в гостиной облицована редким его видом — зеленоватым с серыми прослойками оникса, называемым сайонским циполином.

Адольф Лоос не боится цвета.
Гость прямо с порога должен почувствовать радость: поэтому весь коридор от самых дверей выложен зеленым стеклом. Так архитектор обыгрывает цвет, который тянется за гостем с улицы — район Стршешовице утопает в зелени.
В каждой комнате должно ощущаться, что грусти в этот дом путь заказан. Поэтому на всех окнах повесили желто-золотые шелковые шторы — чтобы в пасмурные дни казалось, будто в виллу хочет пробраться солнце.
Лоос верит в теорию чистого цвета Пита Мондриана — в синий, красный и желтый. Только их сочетание создает равновесие между индивидуальным и универсальным, то есть двумя противоположностями, свойственными жизни. Обстановка двух комнат дочери Мюллеров, Эвы, оформлена именно в этих тонах — только при такой цветовой комбинации девочка вырастет счастливой и здоровой женщиной.
На кухне из мондриановских цветов архитектор использует только один. Вся мебель здесь — ярко-желтая.

Адольф Лоос держит в неволе фарфор.
Один из шкафчиков в будуаре похож на клетку. Это застекленная латунная витрина, в углу. Только и исключительно тут пани Мюллер может держать свою любимую фарфоровую посуду и фигурки, изобилующие золотыми каемочками и изгибами в стиле модерн. Будто все, что носит признаки декора, распорядитель жизни Мюллеров хотел закрыть в каком-то одном специально выделенном месте.
Чтобы весь этот китч не расползался по вилле.
Лоос убежден: человечество тратит слишком много энергии на декор. «Орнамент — это растраченная впустую рабочая сила, а тем самым растраченное здоровье», — эту фразу Адольф Лоос написал в 1908 году в эссе «Орнамент и преступление».
Он никогда не отказывается от своих взглядов. Упорствует во мнении: эволюцию культуры знаменует исчезновение орнамента с предметов обихода. Он надеялся этим открытием подарить миру радость. «Но он меня не возблагодарил. Мою идею встретили с выражением грусти и подавленности. Всех опечалило именно сознание того, что уже нельзя создавать новые орнаменты», — записал Лоос.
Может, этим и объясняется та клетка.
Говорят, несколько предметов владельцы дома привезли из своей квартиры в Пльзене лишь после смерти архитектора — пока тот был жив, о присутствии этих вещей в вилле речи не могло идти.
Сотрудничавший с Лоосом инженер вспоминал: однажды Лоос увидел, как он листает в кафе журнал о декоре интерьеров «Innen-Dekoration». Архитектор вырвал журнал из его рук и произнес: «Не смотрите на это, иначе вам конец».

Адольф Лоос приковывает диваны.
Как опытный дизайнер он знает — обитатели дома могут сами переставить мебель вопреки его концепции. Поэтому диваны в прихожей, гостиной, будуаре и летней столовой привинчены к полу. В нишах, откуда их нельзя передвинуть.

Адольф Лоос делает исключение для лежанки.
К сожалению, на кожаных диванах в кабинете хозяина виллы удобно сидеть, но совершенно невозможно прилечь — для высокого Мюллера они слишком коротки.
Когда выясняется, что хозяину негде вздремнуть после обеда, а в кровать в приличных домах днем никто не ложится, Лоос, по возможности оттягивая момент, соглашается на лежанку в мужской гардеробной.
Франтишек Мюллер умеет отблагодарить своего диктатора. Например, несколько раз платит за одну и ту же работу, а когда архитектор ни с того ни с сего телеграфирует из Парижа и сообщает, что он на мели и ему нечем оплатить счет за отель, пан Мюллер высылает из Праги машину с наличными.

Адольф Лоос безжалостен к кухарке.
На кухне, конечно, есть два окна, но они размещены так высоко, что кухарка не может в них посмотреть. Лоос считает, что она не должна глазеть на улицу — это отвлекает от работы.

Адольф Лоос (и Франтишек Мюллер) идет навстречу слугам.
Один из инженеров, сотрудничающих с Лоосом и Мюллером, настаивает: слугам необходимо выделить комнаты в вилле. Они не должны ютиться в общем полуподвале или ежедневно добираться на службу.
«Вы, господин доктор, будете втроем жить в тринадцати комнатах — и классовый враг вам обеспечен», — убеждает он хозяина.
Мюллер же отвечает: если кухарка станет жить с ними, то утром проспит, придет на кухню неумытая, непричесанная и станет за работой поправлять волосы. «С точки зрения гигиены это недопустимо. Если же она выйдет из своего дома, то должна будет заранее позаботиться о внешнем виде».
Инженер не сдается.
Лоос упрекает его в излишней сердобольности. «Я всего лишь хочу сохранить частичку человечности, — отвечает инженер. — А кроме того, — добавляет он, — я получил из Америки книги о виллах богачей. Там у слуг свои комнаты с ванными».
Американский аргумент ставит точку в дискуссии.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Семья Мюллеров хотела жить красиво, и вся Прага их в этом поддерживала.
Вилла к сегодняшнему дню обросла не только плющом, но и городскими легендами. Я ходил по району Стршешовице и соседней Оржеховке, беседовал с соседями и почитателями этого дома. Миф о нем звучит так:
когда коммунисты пришли в Чехословакии к власти, дом национализировали;
дочь так сильно ненавидела виллу, что при первой возможности бежала за границу и так никогда и не вернулась;
дочь, комната которой была оформлена в соответствии с цветовой формулой счастья, сошла с ума;
Франтишек Мюллер вскоре после этого отравился угарным газом в котельной;
(Несчастный случай?
Что он делал в котельной в тот день, когда сжег все документы, кроме счетов за постройку виллы?)
в доме открыли эксклюзивный публичный дом для высокопоставленных армейских офицеров;
в нем находилось общежитие для арабских студентов;
дом занял Центр марксизма-ленинизма;
(Милада Мюллер стала в нем уборщицей. Коммунисты разрешали ей ходить по своему дому только в рабочее время. Потом ее закрывали на ключ в самой маленькой комнате для прислуги.
А комнату эту придумала она. По ее же словам, служанке не нужно больше.
Ирония судьбы.
А теперь Миладе пришлось разместиться в ней со всеми своими картинами и мебелью.)
нет, пани Мюллер жила в своем будуаре и только смотрела в то самое «купейное» окно, как коммунисты работают;
(Спецслужбы приставили к ней молодую девушку-искусствоведа. Та сначала внушила одинокой и сбитой с толку пани Мюллер, что они родственники, а затем у нее поселилась. Заданием агента было отслеживать, что пани Мюллер делает с произведениями искусства, которыми государство не могло легально завладеть, — и писать отчеты.
Лжеплемянница убедила пани Мюллер подарить ей несколько предметов, а затем передала их властям.)
пани Мюллер умерла от разрыва сердца — испугалась, когда Красная Армия вошла в Прагу и заняла ее дом.
Вот что говорят нам легенды.

(Я решил разыскать «лжеплемянницу». Без труда удалось выяснить ее девичью фамилию. Среди домовых документов есть ее заявление от 1959 года — за помощь больной и пожилой тете она получила пять картин маслом, ковер, столовый сервиз на двенадцать персон, табакерку, серьги, бусы и т. п.
Оказалось, что в шестидесятые она эмигрировала и больше на родину не вернулась. Однако ее фамилия — как эксперта по искусству — появилась на интернет-сайте одной западной художественной галереи. Я написал им…)

2009 год.
Пожилая седая женщина с костылями сидит в столовой Мюллеров. Марии Лауэрман девяносто четыре года. Последний раз она была здесь шестьдесят шесть лет назад. Пани Мария чувствует себя неуверенно, явно нервничает.
Она пришла сюда в сопровождении жены внука своей сестры. Сестра Марии, которую в разговоре называют бабушкой, моложе ее на два года. Обе — самые старые соседки виллы. Их дом от Мюллеров отделяет только забор. К сожалению, вторая женщина не ходит без посторонней помощи. Они поселились в соседнем с виллой доме в 1928 году, когда Марии было тринадцать лет, сестре одиннадцать, а Мюллер и Лоос как раз приступали к строительству.
— Ох, как же я хотела побывать здесь еще раз! — говорит она взволнованно и перечисляет, кого из прислуги держали соседи. — У них был садовник, домработница, гувернантка, кухарка — пожилая высокая женщина, как сейчас помню. Был шофер, он жил здесь, в Стршешовице, и лакей. На него я пялилась, как идиотка. У нас тоже был садовник и домработница, но лакея не было. А этот, у Мюллеров, бегал по саду в начищенных до блеска лакированных ботинках. Вы наверняка видели такого в старых фильмах.
Поняв, что говорит с тем, кто «пишет книгу о вилле», пани Лауэрман робеет. Мы беседуем, однако она немногословна.
На следующий день ее родственница присылает мне «интервью с тетей-бабушкой». Она старалась спросить ее еще раз о том же и непременно в тот же день (8 июня 2009), потому что «иначе я бы забыла ваши вопросы».
Действительно, Мария Лауэрман раскрывает перед нами реквизиторскую желанных, но уходящих в небытие деталей.
Родственница: — Бабушка говорила, что пан Мюллер заикался, это правда?
Пани Лауэрман: — Я ничего об этом не знаю, а она с ним разговаривала?
— Наверное, да, иначе откуда бы она это знала?
— Любопытно. Я никогда с ним не разговаривала, а ведь я старше. И о чем ему говорить с твоей бабушкой? Раньше между соседями не было принято перекрикиваться через забор или из окна. Другие времена… А они были элитой, так что такое казалось совершенно немыслимым. Мы могли поздороваться друг с другом на улице, обменяться парой фраз, но не бегали к соседям на чашечку кофе, как это делают сейчас. А чтобы напрашиваться к ним домой — это уже вообще из ряда вон. Вот я и думаю — где и когда она могла с ним разговаривать…
— То есть вы не ходили друг к другу в гости?
— Это было не принято. Они были, как говорится, «сливками общества». И приглашали себе подобных. Мы тоже не из бедных, но им не ровня.
— А когда вы пришли к ним в первый раз?
— Первый и последний. В марте 1943 года. Я знаю точно, потому что это случилось после смерти нашего отца. Мы пошли туда с мамой и твоей бабушкой. Пани Мюллер нас позвала. Ей больше нечем было заняться — только гостей приглашать.
— Но бабушка рассказывала, что пани Мюллер вовсе не считала себя лучше других. А вот ее мать кичилась богатством…
— Неправда. Обе они всегда очень элегантно одевались. Мы, конечно, тоже. Нельзя было выйти из дома без перчаток и шляпы, все носили шляпки с вуалью спереди, у меня тоже такая была. А выйти без чулок, как сейчас ходят?! Такого даже прислуга себе не позволила бы. Еду у Мюллеров всегда подавали в перчатках. После стирки их вешали вон там, на веревке, а сколько их было… Обе дамы всегда носили настоящий каракуль, никаких дешевых лисиц с лапками вокруг шеи.
— А вы знаете, как умер пан Мюллер?
— Знаю, отравился угарным газом из котельной.
— А что он делал в котельной, если у него всем занималась прислуга?
— Его не было в котельной. Он сидел в кабинете. Любил читать за бокалом вина. И сидя так, отравился.
— Не почувствовал запаха?
— Заснул и не почувствовал. Так, по крайней мере, тогда говорили. Топили коксом. У нас тоже стояли две американские коксовые печи, но готовили мы на угле. У Мюллеров кухня была современная, электрическая, не как у нас. Как-то раз утром у них отключили электричество, и кухарка прибежала к нам с сырой курицей, попросила испечь.
— А что было с их мамой? Она тоже плохо кончила.
— Мать пани Мюллер попала под трамвай. Ее мама поначалу жила не здесь, а где-то в центре. Только спустя несколько лет въехала на второй этаж виллы. А в тот день… она отправилась в театр. Вышла из трамвая, но зонтом заслонила себе обзор и не заметила, что с противоположной стороны идет еще один. Люди отнесли ее в гараж виллы и позвонили в «скорую». Пока суть да дело, успели обчистить все ее карманы. А Мюллеры сидели наверху и ни о чем не догадывались. Не знаю, умерла ли она в карете «скорой» или уже в больнице.
— Ужасно, что ее, еще живую, ограбили.
— Да, но в то время это было в порядке вещей. А уже под немцами стало нормой, что люди спускались в убежища, а если кто не успел и погиб на улице, его потом грабили те, кто выходил из убежищ. На войне люди превращаются в гиен.
— В их семье держали животных?
— У пани Мюллер были пекинесы. И улей на крыше. Сущий кошмар — у наших ворот росла груша, и когда груши поспевали, невозможно было домой пройти сквозь этот пчелиный рой.
— Чем пани Мюллер и ее дочь занимались весь день?
— Ничем.
— Но чем-то же они должны были заполнять время. Что они делали?
— Что и все богатые люди того времени. Мать приглашала подруг на посиделки, ходила в галерею. Эва учила иностранные языки. Но работы никакой они не выполняли. Моя мама спокойно готовила вместе с кухаркой, мы с домработницей мыли лестницу и болтали о том о сем. У Мюллеров такое было непредставимо. Пани Мюллер даже в костел шофер возил.
— Сюда в наш? За угол?
— Нет, она ездила куда-то в Градчаны, но и туда можно дойти пешком.
— Бабушка рассказывала, что пани Мюллер работала в своем саду камней, что ей это доставляло удовольствие.
— Нет, я никогда не видела ее за работой. Никого из Мюллеров. Свой сад камней она любила, выписывала для него растения из Голландии. Причем такие, которых у нас не знали. Но главным образом она следила за садовником, а чтоб работала — я не замечала.
— А в магазин она ходила?
— Какое там. За покупками ходила кухарка. Только покупали тогда не так, как сейчас. Кухарка, к примеру, бежала к мяснику за мясом, а когда возвращалась, по улице как раз проезжала деревянная телега с молоком в бидонах, а тянула ее собака. Из дома выбегали с кувшином и наливали, сколько нужно… Было бы даже неприлично, чтобы пани Мюллер этим занималась.
— А что вам известно о дочери?
— Эва была младше меня лет на десять. Сейчас ей, наверное, под восемьдесят, если она вообще жива. У Мюллеров возникла серьезная проблема с ее свадьбой. Стоит вообще рассказывать такие вещи этому писателю?
— Конечно. Он об этом знает.
— Она нашла жениха, который категорически не понравился пани Мюллер. И хозяину, но ей в особенности. Это был фабрикант по фамилии Матерна: «Краски. Лаки. Олифа». Видать, они присмотрели кого-то побогаче. Поэтому Эва вышла замуж втайне от родителей. Мюллеры не присутствовали на церемонии. Молодые вручили им гигантскую азалию и объявили, что они уже муж и жена. И укатили во Францию, а потом в Канаду. У них родился сын. Этот внук Мюллеров недавно меня навещал.
— Насколько недавно?
— Ну лет эдак двадцать назад. Он искал виллу Мюллеров, никогда раньше тут не был и даже не знал, как она выглядит. Он пришел к нам, ну мы и поговорили.
— Значит, жизнь у пани Мюллер не сложилась. Мать и муж трагически погибли, дочь ушла из дома… Не позавидуешь.
— Всяк славу любит, да она не всякого. А такая богатая и знаменитая была семья. Пани Мюллер окончила свои дни одинокой, покинутой всеми старухой. Только собака у нее осталась.
— А как она жила после войны?
— Пришла советская власть, и каждому распределили квартирантов. У нас жили два полковника и один генерал. Никто нас ни о чем не спрашивал, их подселили — и все. Они имели обыкновение есть рыбу, которой отрывали голову и бросали вон туда, в угол комнаты. Кошмар. И все время пили. В то время не было сахара, а они навезли его полный гараж. Не знаю, откуда они его взяли. Рядом тоже были русские. Пани Мюллер держала в прачечной кур, из окна она выставила доску, чтобы птицы сами могли ходить во двор и обратно. Русские всех их прибили и съели. У нее еще был петух — сущий дьявол. Как-то раз она вышла в этой своей шляпе с вуалью, а петуха вуаль как-то раззадорила, и он вскочил ей на голову.
— Вы знаете, как она умерла?
— Вот этого не знаю. Там как-то так постепенно все пустело. Оставшись одна, она начала приходить к забору и разговаривать. Ей стало тяжело самой со всем справляться, требовалась помощь. Мой муж приносил ей с работы карточки на еду. Карточки были с 1939 по 1953 год. Вилла пустела, а сад зарастал. Самое ужасное — когда дома у Мюллеров обустроились коммунисты.
— Что в этом было ужасного?
— В солнечную погоду они вытаскивали эти ценные стулья на террасу и рассаживались. Все бы ничего, только они потом не заносили их обратно в дом. Оставляли на улице, и их заливал дождь!

(Иностранная галерея не отвечала несколько недель. Телефонную трубку тоже никто не снимал. Фамилия «лжеплемянницы» в Чехии не очень популярна, а в пражской телефонной книге под точно такой же значился некий мужчина.
Да, это брат.
Да, разумеется может дать номер телефона.)

Все еще 2009 год.
Эвжен Штумпф говорит, что вчера ему исполнилось восемьдесят лет. Он принимает меня в комнате, битком набитой старинными картинами и изысканными предметами. Уже двадцать пять лет он переводит немецкие поваренные книги. Начинал скульптором. «Был нежным талантливым юношей. Тонко чувствовал материал. Не верил в себя, не верил себе. Не верил, что когда-нибудь мог бы стать выдающимся скульптором» (так написал о нем другой скульптор, Владимир Прецлик).
— А вы знаете, каким принципом руководствовался Лоос, когда проектировал эту виллу? — взволнованно спрашивает Штумпф прямо с порога. И сам себе отвечает:
— Интерьер должен быть продуман так, чтобы античную амфору можно было поставить рядом с картиной Пикассо.
— Как вы впервые попали в виллу? — спрашиваю я.
— Сейчас расскажу, я только должен вам признаться, что вилла — самое красивое место на земле, в котором я был. Пани Мюллер всегда мне повторяла: «Эвжен, это дом, который никогда не надоест». Все эти переплетающиеся пространства… Прихожая, где стены выкрашены матовым белым… А вы знаете, как получали такой матовый оттенок?
— Не очень…
— Так вот: весь шпон нужно было аккуратно отшлифовать, потому что тогда еще матовых красок не делали. Сначала все покрывали белой блестящей краской, а потом ее стирали. И так три раза: красили и стирали. Если рабочие при шлифовке делали хоть один крошечный порез в дереве, одну царапинку, приходилось всю панель снимать со стены и устанавливать новую. Лоос не мог смириться с этими царапинами…
— А вы оказались в вилле…
— Сейчас расскажу, только хочу спросить, вы там ощутили этот театр? Вы же спускаетесь по нескольким ступенькам и вдруг оказываетесь не в центре огромного зала, а сбоку, у самой стены — и тогда вам нужно осмотреться по сторонам. И это — тот момент, когда вы во власти архитектора…
— А вы в вилле…
— Сейчас-сейчас, мне только хотелось бы знать, вы были в будуаре в солнечный день или пасмурный?
— А это имеет значение?
— Конечно! В будуаре, когда светит солнце, то дерево оптически кристаллизуется, как будто оно прозрачное. Мастерство исполнения в этом доме гениально!
— И впервые вы постучали в дверь…
— А вы, прошу прощения за мою назойливость, заметили, что мрамор в гостиной вообще не похож на камень? В нем ониксовые слои, как у дерева… К тому же, очень приятного оттенка. Потому мрамор не производит впечатления холодного. Вы, разумеется, знаете, что тут мы имеем дело не с мраморными блоками — частью стены, а с облицовкой?
— Знаю, мраморные панели. Как вы этим домом заинте…
— …что странно для Лооса. Я порой об этом думаю. Ведь он терпеть не мог все ненатуральное!
— Просто мрамор предназначался для другого дома по его проекту, но, видимо, не пришелся по вкусу владельцам, и Лоос использовал его у Мюллеров. Но оказалось, что его слишком мало, так что мраморные плиты делили таким образом, чтобы получить из них две одинаковые, только тоньше.
— А вы подкованы!
— Я тоже восхищаюсь виллой и хотел бы хоть немного восстановить историю жизни ее обитателей. Поэтому если вы могли бы сказать, как в ней очутились…
— Сейчас-сейчас, только еще добавлю, что в столовой по обеим сторонам окна, в углах, Лоос установил медные застекленные витрины для цветов, которым не требуется открытое пространство. Идеальное место для кактусов. Они потом цветы эти убрали и поместили туда ракушки и бабочек. Такая красота!
— А когда вы увидели эти витрины впервые?
— В свое время вилла должна была отойти к военной контрразведке в качестве конспиративной базы. Тогда я и познакомился с пани Мюллер. Начался 1955 год, и ее действительно вот-вот должны были переселить в одну комнату под Прагой, в избу с полом из досок!
— Куда?
— В помещение с полом из досок! Представляете? И я ей помог.
— Как?
— Ни за что не поверите, но это связано с Сартром, его «Дорогами свободы», и с Грудастой. Сейчас расскажу, только я забыл спросить, знаете ли вы, чем у Мюллеров были набиты диванные подушки?
— Нет.
— Пером! Настоящим пером. А видите, всего-то вы не знаете!
— А что с Сартром и Грудастой?
— Я изучал керамику и скульптуру. Однокурсник ехал на занятия и вез мне книгу, которую вожделело мое поколение, — «Дороги свободы» Сартра. Было холодно, он в дубленке, а под ней книга, обернутая бумагой. В трамвай зашла Грудастая с нашего курса. Так мы ее между собой называли, не буду произносить ее фамилии из жалости. Потом она переехала жить в Польшу и спроектировала у вас несколько памятников. А что это ты там везешь, Гаечек? — спросила она, поняв, что тот что-то прячет под дубленкой. Я везу Эвжену нового Горького, соврал Гаечек. Приехали они на эти занятия, и он, глупый, положил сверток на батарею, книга сползла и упала на пол. Бумага развернулась, и миру явился Сартр. Грудастая сначала оцепенела, как будто ее хватил паралич, а потом впала в ярость. Это же оскорбляет чехословацкий рабочий народ! А больше всего ее возмутило то, что Гаечек Сартра прикрывал Горьким. История как-то замялась, но я не предполагал, что она донесет руководству. Настал экзамен, меня спрашивают, читал ли я «Тихий Дон» Шолохова. А я не умею врать, так что сказал — нет. Преподаватель: на Сартра время у вас было, а на Шолохова нет? Что тогда началось! Созвали собрание, меня исключили из партии, в которую я год как вступил, и выгнали из академии. И даже не удосужились спросить, согласен ли я вообще с этим Сартром!
— Как же это связано с виллой?
— Самым тесным образом. Если бы не та история, пани Мюллер жила бы в избе с деревянным полом!
— Я весь внимание.
— Профессор Вагнер велел мне прийти к нему и говорит: Вас, Эвжен, и так ждет армия. Лучше сразу явитесь в часть. Потом все утихнет, вас перевоспитают, и вернетесь в академию. Для меня, мечтавшего о скульптуре, это была катастрофа. Но на второй год службы меня прикрепили, как канцелярского сотрудника, к пражскому управлению по делам недвижимости. В то время у армии было много квартир, которыми распоряжался не город, а министерство обороны. Меня принял один капитан, я стал его секретарем. Он раньше работал шахтером в Остраве и вообще не умел печатать на машинке. Совершенно. К тому же, у него была ужасная жена, которая била его по морде. Он сам мне говорил. У них родилось четверо детей. Он так радовался, что я для него работаю — ему постоянно приходилось бегать домой: стирать и гладить. И вдруг из врага системы я превратился в шишку в министерстве обороны. Первого, кому я помог, звали… Впрочем, неважно, давайте ближе к вилле Мюллеров. Появилась проблема генерала Ломского. Он уже жил в вилле, конечно украденной, ведь дома у капиталистов отбирали и в них вселялись коммунисты. Вот только в его виллу вело сорок ступенек. А жена генерала родила ребенка и не могла на этой лестнице справиться с коляской. Наше управление должно было обеспечить ему другой дом. Генерал с женой прогулялись по элегантному району Оржеховка и выбрали солидную виллу, конечно, уже занятую — там жили четыре семьи высокопоставленных коммунистов. Мы с моим капитаном начали разрабатывать план переездов, чтобы заселить туда Ломского. Получилось, что из-за него переехать придется одиннадцати семьям. Капитан схватился за голову. Мы решили написать об этом, разумеется неофициально, президенту республики Новотному. А поскольку как раз тогда виллу Мюллеров выбрали штаб-квартирой контрразведки, а я уже бывал там раньше по служебным делам и познакомился с ее необыкновенной хозяйкой, то дописал виллу в письме президенту.
— Что значит «дописал виллу»?
— Написал, что абсурд — размещать контрразведку в доме, привлекающем всеобщее внимание. Как штаб-квартирой тайных служб может быть объект из учебника по архитектуре, вилла, к которой приезжают туристы, чтобы увидеть ее хотя бы снаружи. Этот дом следует использовать исключительно в культурных целях. На благо рабочего народа. Президент Новотный отменил переезд генерала, а также передачу виллы в ведение армии. Так в марте 1955 года ее получил музей прикладного искусства. Если бы не Сартр и Грудастая — вилле конец. За это я получил от пани Мюллер потертый ковер.
— Ой, кажется, вы язвите…
— Еще она продала мне великолепный кувшин XVII века, латунь, ручная ковка. Она распродавала все. Жила там в страшной нищете, ни доходов, ни пенсии, только сбывала вещи. Так что покупая этот кувшин или что-нибудь еще, вы продлевали жизнь пани Мюллер. Коммунисты обложили ее невообразимым налогом, так называемым налогом миллионеров, которым они хотели уничтожить всех богачей страны. Ей не хватало денег даже на отопление. Помню, зимой она была похожа на старого еврея, все время ходила по квартире в огромной шапке. Там в январе было максимум четырнадцать градусов — как-то раз мы вместе меряли температуру. Только когда музей прикладного искусства оборудовал в вилле свой склад, тогда начали немножко топить. Усмирили эти морозы. Однако власть быстро пришла к выводу, что директор музея укрывает жену миллионера, и здание передали педагогическому издательству. А что эти? Эти уже были племенем вандалов.
— Педагоги?
— Редакторы. Представьте себе — открутили ручки Лооса и выкинули на помойку, а установили совершенно обычные! И пани Милада показывала: смотри, Эвжен, что я сегодня достала из помойки… Мюллеры отличались великолепным вкусом, не то что у всяких выскочек. Единственный — на мой взгляд — легкий перегиб, но только совсем небольшой, — это два аквариума. Вы знаете, что один был пресноводный, а второй морской…
— Вернемся к пани Мюллер.
— Вы должны знать, что она прекрасно говорила по-французски и по-английски. Шекспира цитировала в оригинале и никогда не делала этого напоказ, всегда к месту. Не плакалась на судьбу, слова худого ни о ком не сказала. Истинная леди. Ела один хлеб с повидлом, потому что ей на каждом шагу добавляли налогов. Мне кажется, она жила единственной мечтой. Которая не давала ей умереть.
— Какой?
— Что из виллы сделают музей, а ее возьмут туда экскурсоводом.

(Я звоню «лжеплемяннице». Она живет в небольшой деревне на севере Италии. Удивляется, что кто-то нашел ее спустя сорок лет после отъезда из Чехословакии… Я говорю, что с удовольствием бы ее навестил, потому что она знала человека, который живо меня интересует — пани Мюллер.
Ой, к ней очень сложно добираться. Сначала в Австрию, а потом полдня поездом…
Я с удовольствием отправлю ей свою книгу о Чехии, только мне нужен адрес. Заполучив адрес, вбиваю его в поиск на карте Google Earth и вижу ее дом. Я смотрю сейчас на ваш дом через спутник, говорю, и мне совсем не сложно к вам приехать. У вас там так много зелени вокруг дома… С удовольствием ее увижу. Только, пожалуйста, согласитесь поговорить.
Может сначала, говорит, я ознакомлюсь с вашей книгой.
Важно, что она не сказала «нет».)

Стареющая пани Мюллер сновала по своей бывшей вилле, как привидение. Так образно представил это Эвжен Штумпф. Я воображаю, как ночью, когда сотрудников уже не было в здании, она блуждала по коридорам и трогала каждую ручку.
8 ноября 1965 года, спустя десять лет после того, как виллу заняли чужие, она составила подробный список преступлений, совершенных в ее доме:
входная дверь в виллу с ободранным шпоном;
дверная ручка без шарика из черной слоновой кости;
зеленое стекло на стенах коридора частично разбито;
отсутствует нескольких дубовых ступеней;
лестницу натирают пастой, содержащей воду, тогда как этот вид дуба не переносит воды и его следует чистить опилками;
бойлер в ванной демонтирован, новый не установлен, поэтому нет горячей воды, а холодная еле течет;
исчезли все замки в трех шкафчиках для грязного белья, от них остались дырки;
на мебели в гардеробных невыводимые пятна от мокрых стаканов, ложек, кожуры фруктов;
в двери детской комнаты при замене ручки проделали дыру;
в другой детской комнате устанавливали телефонную линию, из-за чего повредили практически все стены;
в обеих детских комнатах красный линолеум моют мыльным концентратом, из-за чего пол потерял цвет;
все спроектированные Лоосом лампы сняли и заменили люминесцентными, совершенно не подходящими к этому стилю;
абажуры от ламп очутились на полу в гладильной, где лежали в пыли и грязи;
японский фонарик из летней столовой исчез;
рядом с летней столовой находится вторая гостевая комната, в которой незаконно проживает товарищ Деймкова;
шпон в вестибюле — три раза шлифованный под матовый — сильно ободран;
два абажура на потолке в вестибюле разбиты;
лавка из вестибюля стоит в коридоре рядом с кухней;
корзины для зонтов сломаны;
мебель из гостиной (всю!) сложили в ванной, что может ей навредить;
на аквариумы (пустые) сверху положили бронзовую решетку, на которую ставят различные тяжелые предметы;
и так далее…
«В будуаре, где я живу — писала Милада Мюллер, — хотя у меня сломана нога и я инвалид, по приказу сверху отключили все предохранители, поэтому мне приходится светить фонариком, чтобы вообще хоть как-то передвигаться. Ведь я использую это помещение для сна и хранения моей довольно обширной коллекции искусства. Эту коллекцию постоянно заимствует Национальная галерея и выставляет по всему миру (в данный момент в России), но при транспортировке картин они постоянно обдирают шпон будуара, выполненный из индийского лимонного дерева. По соседству с будуаром находится кабинет, в котором полно книг, и его не тронули, потому что в нем живу только я. Подчеркиваю: вещи, имеющиеся у меня дома, — будь то фарфор или камень, а также картины, — важные и значимые для культуры всего человечества произведения искусства. Они должны остаться в этом доме, и никто не должен их забирать».
Милада Мюллер рассылала письма.
Например, президенту республики, Антонину Новотному. Писала ему, что понятия не имела, будто после образования социалистического государства нужно платить налог с каждого ценного предмета. Думала, это сделал муж, не вдавалась в подробности. Молила президента о   м и л о с т и (именно так подчеркнула это слово), чтобы коллекция картин чешских мастеров осталась на своем месте. Опасалась, что они попадут к антикварам вместо того, чтобы будучи единым целым, демонстрироваться в ее вилле народу. Подчеркивала, что к президенту обращается больной человек, без права на медобслуживание, не говоря уже о пенсии по состоянию здоровья.
В конце она писала: «Со словами благодарности, Милада Мюллер».
Сохранился также фрагмент другого письма, в котором против постепенного разрушения виллы она использовала самый веский аргумент: «Сегодня вилла Адольфа Лооса является собственностью государства, поэтому каждый ущерб, причиненный зданию, — это ущерб государству».
Под этим сделала приписку: «Да здравствует Мир! Милада Мюллер».
На власти ее слова не произвели впечатления.

(«Лжеплемянница» прочитала книгу, признала во мне серьезного автора, но посчитала, что приезжать на север Италии мне совершенно ни к чему. Она скоро будет в Праге, навестит родственников. Проще встретиться там.
Сообщает мне, когда будет в Праге, я уже собираюсь выезжать из Варшавы, хочу только уточнить место и дату встречи. Звоню: к сожалению, у нее сильнейший грипп и она не приедет. Возможно, когда-нибудь потом.
Отзывается спустя несколько недель: она как раз в Праге.
Но я живу в Варшаве! Ладно, куплю билет на самолет, и послезавтра мы сможем встретиться.
К сожалению, послезавтра она уже возвращается в Италию.
Тогда, может, в Италии?
Она бывает в Милане.
О, я тоже бываю! Когда вы там будете? Я приеду.
Ну трудно сказать…
Через какое-то время я звоню и говорю, что буду в Милане проездом.
К сожалению, ей не на кого оставить дом…)

Все еще 2009 год.
Тетка пани Чеховой работала в вилле Мюллеров при жизни хозяйки. Пани Чехова жила недалеко и «ужасно рада, что наконец может поговорить о пани Мюллер».
— Она была для нас образцом! Образцовая леди, — говорит она за обедом.
— В каком смысле?
— Помни, говорила она мне, после пятидесяти женщине ни в коем случае нельзя надевать темные платья. Я помню эти ее светлые костюмы. Пани Мюллер была благороднейшей женщиной. Ведь мы знали владельцев здешних вилл. Девочки как-то сказали даме «здравствуйте», так та сначала проверила, не адвокат ли их папочка, и только потом ответила. Из всех дам в нашем районе пани Милада вела себя естественнее всех и никогда не давала по себе знать, что принадлежит к высшему свету.
— Я слышал, что она продолжала одеваться в довоенные вещи.
— Прекрасно, что вы коснулись этой темы. Она одевалась в старье не из скупости, как утверждали некоторые. Она таким образом давала понять: я остаюсь собой! У нее шалило давление, она болела, но косу всегда укладывала в аккуратную корзинку. Под конец жизни уже ничто ее не радовало. Но она по-прежнему оставалась элегантной.
— А как ваша тетя попала к ней на работу?
— У нас дома была сушильная и гладильная комната, а коммунисты превратили их в квартиру для рабочего класса. Мы хотели, чтобы там поселилась моя тетя из Простеёва в Моравии, которая со своей матерью переехала в Прагу. Но ни за какие сокровища не получалось ее прописать. В Оржеховке и соседнем Страшовице уже жили какие-то коммунисты. Причем такие, которые людям вреда не причиняли. С ними удалось договориться, чтобы тетю приняли в виллу Мюллеров в качестве дворничихи и кочегара. Благодаря этому она получила печать, подтверждающую работу в Праге, и прописку. Тетя должна была топить в котельной, а пани Миладу официально назначили уборщицей.
— То есть это не сплетня? Пани Мюллер все-таки работала уборщицей в собственной вилле?
— Какое там… Тетя убирала вместо нее. Нужда их сдружила. Долго-то там тетя не проработала. Получила в подарок какие-то перины. Пани Милада была очень щедра. Дала мне металлическую вазу из Азии, куда же я ее поставила…? К примеру, за эту лампу и шкаф я хотела ей заплатить. Она бы ничего не взяла, поэтому я соврала, что одна моя знакомая хотела именно такую вещь, и так мне удалось заплатить.
— А жила там с ней еще какая-нибудь женщина? Например родственница?
— Несколько лет. Очень молодая. Не подумайте ничего плохого, но эта девушка постоянно что-то из виллы выносила.
— Как это?
— Просто. Чтобы коммунисты не забрали.

(Я оставляю «лжеплемянницу» в покое. Всему свое время. Эта фраза могла бы стать припевом в песне моей жизни.
Проходит три года. Наступает 2012 год.
Я в Риме, представляю перевод своей книги, поэтому без предупреждения звоню «лжеплемяннице» — отсюда мне проще будет приехать на север Италии.
Представляете, я уже там не живу. Я теперь в столице. Вам придется ехать до самого Рима.
Но я как раз здесь!)

Май.
Мы назначаем встречу в саду Виллы Боргезе. Я издалека замечаю худую, подтянутую женщину с длинными черными волосами. «Лжеплемянница» выглядит несколько молодо для человека, который в пятидесятые был искусствоведом и одновременно сотрудником спецслужб. Спрашиваю, как ей удается сохранять такую фигуру — я тоже собираюсь заняться собой. Она отвечает, что у нее это в генах. С детства выглядела, как модель.
— Когда мне было пятнадцать лет, мы с Миладой ждали трамвай, и ко мне обратилась незнакомая женщина, мол, у меня отличные пропорции. Так я на какое-то время стала моделью и даже неплохо зарабатывала.
— Вам было пятнадцать лет, и вы уже были знакомы с пани Мюллер?
— Мне было тринадцать, когда я поселилась у нее в вилле.
— Пани Мюллер прислали тринадцатилетнюю девочку?
— Я и сама удивилась, что меня туда отправили, но быстро почувствовала себя счастливой.
— Как все началось?
— Сначала меня выгнали из гимназии. В один прекрасный день мне запретили учиться, что в Чехословакии было типичным наказанием для непослушных родителей вплоть до конца коммунизма.
— В чем была причина?
— Я не совсем понимала, была слишком маленькой. Впрочем, в пятидесятые лучше было не нагружать ребенка никакой лишней информацией. Я подслушала, что дедушка владел гостиницей в Шумаве — это область на границе с Австрией — и у нас дома нашли какую-то очень подробную карту Шумавы. Шпионаж! Плохо! Второй дедушка работал преподавателем в гимназии, но еще держал фирму с синтетическими удобрениями, к тому же он был активным вольнокаменщиком. Капиталист и масон. Плохо! Папиного брата сразу после войны назначили культурным атташе в Швеции и Финляндии, он действительно был идеальным коммунистом. Но знал, что кто-то бежал из Чехословакии в Швецию, и не сообщил властям в Праге. Плохо! Кончил в карцере. Это все — отдельные случаи, никто из них не входил в число главных оппозиционеров. Папа работал в министерстве торговли, назначал цены на товары. Высчитывал их и невыносимо скучал. Может, власть хотела его предостеречь? Держать в страхе? Понятия не имею. Так или иначе, я узнала, что не могу больше ходить в школу. Что же родителям оставалось делать? Ничего. Они обязаны были слушать власть.
— И вы получили задание: поселиться в вилле бывшей миллионерши.
— Я очень этому заданию радовалась, потому что могла уехать из дома. У меня появилась своя миссия, свой мир.
— В чем состояла эта миссия?
— Тетя, я всегда ее так называла…
—… знаю, знаю…
—…жила в этой вилле, как в концлагере. Она вдруг не только осталась без своей мебели, ей приходилось платить квартплату! В собственном доме. Великолепная система Лооса стала для нее тюрьмой. Она сломала ногу в районе бедра и не могла по этим его лестницам ходить. Сломала дважды! Это такой перелом, который невозможно вставить в гипс. Само должно срастись. Нога просто болталась. Хорошо, что я была рядом. Ванная находилась наверху, но как туда дойти? Поэтому тетя спала прямо в ней, к тому же там был и туалет. Хорошо еще, что это большое помещение — диванчик влез…
— А вы где спали?
— На кушетке в будуаре, а когда Милада поправилась, она спала на ней, а я на сидячем диване под этим «купейным» окном в гостиную. Весь будуар был загроможден вещами. Между ними оставался только небольшой проход, чтобы она могла протиснуться к своей кровати. Приходилось соблюдать огромную осторожность из-за китайских ваз… Мы могли смотреть в окно вниз, как работает издательство, но нам не хотелось — зрелище не из приятных. Вилла задумывалась для молодых людей, все эти ступеньки, подиумы. Ведь Милада уже не могла ходить, а все равно оставалась своим домом, как бы это сказать, зачарована… Я должна вам кое-что сказать…
—…я именно этого и жду…
—…в будуаре на нижнем ярусе под окном стоял очаровательный дамский столик XVIII века с двумя ящичками, такой аккуратненький… И знаете, какой этот Лоос талантливый? Он установил на стене под окном панель так, чтобы на ее фоне старинный столик выглядел, как музейный экспонат…
— И…?
— Но это же гениальная идея — как в современном пространстве обыграть старину.
— Я думал, вы расскажете что-то другое…
— Сейчас-сейчас! Представьте, как этот дом растерзали! Я тогда была ребенком, не понимала искусства, но чувствовала, что все это — преступление, совершенное против красоты. Когда там размещалось издательство — потом, во времена Центра марксизма-ленинизма я уже эмигрировала — комнаты разделили искусственными перегородками. Аж слезы на глаза наворачивались. На самом деле как только начиналась весна, то все эти редакторы особо не работали — принимали солнечные ванны на террасах. Крали газеты! У Милады не было телевизора, не было радио, но она выписывала газеты. Читала их каждый день, никогда не пропускала. А этот мерзкий директор издательства приходил спозаранку и вытаскивал ее газеты, торчавшие из почтового ящика. Знали бы вы, сколько раз мы жаловались! Он все отрицал. Однажды я встала раньше, до его прихода на работу, и положила в ящик старую газету месячной давности, сложив ее аккуратненько, как новую. Захожу к нему — а на столе эта старая, еще не открытая, газета. Я заставила его признаться.
— А вы были хитры не по возрасту!
— О, сейчас расскажу еще об одной моей идее. У нас были кошки. Эти из издательства, возмущались, что кошки гадят в их помещениях. Врали, конечно. Они, скажем так, сфабриковали этот «продукт» — и к нам: а вот и кошачья куча! Ладно, я уберу, говорю, а сама кучу не выбросила. Говорю: тетя, у меня есть план! Милада тогда могла ходить, так что мы взяли «продукт» и поехали к ветеринару. Отдали его в лабораторию на анализ и оказалось, что это отходы собаки. Ветеринар нам это подтвердил официально. Обвинения прекратились¹. Представьте себе, мы постоянно вынуждены были защищаться. Тетя, бедняжка, все продолжала мечтать, что в вилле сделают музей, даже приглашала специалистов по архитектуре из Вены. Эти, из издательства, ее искренне ненавидели.
— А они знали, кто вы на самом деле?
— Ну да. Работа и жизнь в одном доме с Миладой означали существование вне общества. Я не общалась с молодежью. Несколько лет обходилась без ровесников. Ее дочь Эва исчезла, а Милада не любила ее мужа. Впрочем, неприятный был человек. Дважды Эва приезжала из Лондона, но вела себя странно, не проявляла никакого интереса ни к людям, ни к вещам. Смотрела отсутствующим взглядом, будто до нее вообще не доходило, что произошло с домом, как из-за этого страдает мать. Позже она попала в психиатрическую больницу — и все стало понятно.
— А как умерла пани Мюллер?
— Меня тогда не было, но я знаю. Начнем с того, что я никогда не видела ее испуганной . Она не боялась никого и ничего. Конечно, я не знаю, как она перенесла смерть мужа… Вы же знаете, что он умер от сердечного приступа у себя в кабинете, а вовсе не отравился в котельной? Он заикался… Франц вообще был забавный с этим своим заиканием. Милада рассказывала, что ребенком он выпал из коляски и с тех пор заикался.
— Так что с ее страхом?
— Она испытала страх два раза в жизни и этот второй раз — я уверена — стал причиной смерти. Милада боялась всего советского. Когда в 1945 они освободили Прагу, на какое-то время у Мюллеров поселили сорок или пятьдесят солдат. По ее словам, вели они себя отвратительно. На кухне была такая низкая раковина для чистки овощей, где ополаскивали ведро. Ну так вот русские туда справляли нужду — и не только малую. Спали в обуви, пьянствовали. Кошмар. И когда в шестьдесят восьмом они снова пришли в Прагу, то от страха через восемнадцать дней у Милады случился инфаркт. Вы знаете, что ей так и не довелось увидеть внука? Поэтому она меня считала дочерью. Любила меня… А какие у нее были наряды… Я рассказывала, как она пудрила нос?
— Понятия не имею.
— Через вуаль! Через вуаль на шляпке — без шляпки она шагу из дома не делала. А мы ходили вместе и на концерты, и на выставки. Благодаря ей я профессионально заинтересовалась искусством. Кстати, ногу первый раз Милада сломала в концертном зале. А вуаль она носила не только на концерты, она так выходила в город! В коммунистический город, в котором стоял самый большой в мире памятник Сталину! Она держалась как настоящая леди. Вы же знаете, что она принимала ванну два раза в день?
— Таких подробностей я не знал.
— За подробностями — только ко мне. Родители очень ревновали к Миладе…
— Но им пришлось смириться с вашей миссией в вилле?
— Так они же сами это и придумали, мой переезд к тете, раз уж мне запрещено учиться. Считали ее светской дамой, начитанной, что она привьет мне принципы. Кроме того они знали, что Миладе приходится сложно после перелома ноги.
— Это придумали родители…?
— Да, они ее очень любили. В 1962 году мне было двадцать лет и я вышла замуж, а в 1966-м эмигрировала. В 1963 году, когда смягчилась политическая обстановка, мне разрешили заочно окончить школу, и перед эмиграцией я даже получила аттестат.
— Хорошо, а служба безопасности…
— С ней я имела дело два раза. Сначала они пришли в виллу с обыском и не знаю, что они там искали, но предварительно подослали бывшую домработницу Мюлеров — следить за нами. Она проговорилась: ей велели выяснить, не продали ли втихую кое-какие картины. Кстати, когда Милада продавала-таки картину, я подписывала заявление, что получила ее за опеку над родственницей. Второй раз я столкнулась со службами, когда приехала в гости в Прагу. Это были семидесятые, какой-то человек пригласил меня в кафе «поговорить» и заявил: учитывая, что я живу в Германии и мой муж — немец, родина нуждается в моей помощи. Как только я вернулась в Мюнхен, меня тут же вызвала немецкая тайная полиция, чтобы сообщить: им известно о чехословацком предложении и они горячо рекомендуют не идти на сотрудничество. Вот, собственно, и вся история.
— Но когда вам было тринадцать лет…
— Что — когда было тринадцать лет?
— Да нет, ничего, ничего…

(Я дважды в разное время проверял, сотрудничала ли Йитка Клинкенбергер, в девичестве Гельфертова, с чехословацой службой безопасности. В архиве Министерства внутренних дел, а затем в чешском Институте национальной памяти, мне сообщили: такой штатной работницы, сотрудницы или агента не существовало.
Позже я обратился в детективное агентство, которое занималось в Чехии проверкой прошлого определенных людей. «Нами не обнаружено никаких следов сотрудничества, и мы на сто процентов уверены, что у этой дамы отсутствует агентурное прошлое», — ответили мне после того, как я перевел деньги.
Я пишу это, чтобы извиниться перед пани Йиткой — за то, что только сейчас раскрываю в тексте правду. Просто я хотел передать свое изумление во время беседы и подержать читателя в напряжении.)
После краха коммунизма вилла Мюллеров вернулась к их дочери Эве Матерне — в Чехии вступил в силу закон о повсеместной реституции имущества. Неожиданно здание стало объектом интереса нескольких чешских богачей, однако пани Матерна продала его городу по кадастровой стоимости, даже несмотря на то, что частные лица предлагали сумму вдвое больше². В 1995 году штаб искусствоведов, архитекторов и мастеров приступил к реставрации дома и восстановил его практически до идеального довоенного состояния.
Например, из летней столовой пропал японский фонарик с узором из осенних цветов — и Токийский музей истории искусств попросили найти похожий.
Коллекцию керамики из кабинета кто-то украл или пани Мюллер ее продала — и Музей Праги предоставил ту, которая стоит там сейчас.
Фарфоровый умывальник английской фирмы «Twyford» с притягательными изгибами и округлостями, из туалета у гардеробной, был в таком плохом состоянии, что не подлежал реставрации. Фирма «Twyford», к сожалению, уже не могла его воссоздать, поэтому умывальник с нуля вылепил известный чешский керамист.
До нашего времени дошла оригинальная ткань только на одном стуле Чиппендейл. По ее образцу соткали материал для обивки остальных семнадцати.
Биде из ванной кто-то вырвал, но такое же нашли в другом доме-ровеснике виллы Мюллеров.
Оригинальное оборудование и канализация уже не работают, и ванной пользоваться нельзя. «По жилам этого дома больше не течет кровь», — одна из самых грустных фраз, которые я о нем слышал.
Вилла стала музеем самой себя.

Одна женщина-архитектор разыскала дочь Мюллеров и записала с ней интервью. Пожилая дама сидела перед микрофоном и упорно твердила, что ей пять лет и она — девочка, которая живет в вилле.