Антоний Слонимский (1895–1976) — польский поэт, публицист, драматург, прозаик, театральный критик. Изучал рисунок и живопись в варшавской Академии изящных искусств. Сотрудничал с сатирическим журналом «Sowozdrzał» («Балагур») — сначала как художник и автор подписей к карикатурам, потом — как фельетонист и рецензент. Публиковался также в «Kurier polski» и ежемесячнике «Pro arte et studio». Вместе с Яном Лехонем и Юлианом Тувимом в 1918 году основал литературное кабаре «Под Пикадором», участники которого позже образовали поэтическую группу «Скамандр». Во время Второй мировой войны Слонимский жил сперва в Румынии, затем в Париже и Лондоне. По окончании войны оставался в Великобритании, получил должность руководителя международной секции литературы и театра ЮНЕСКО. Вернулся в Польшу в 1951 году. В фельетонах Слонимский комментировал культурные и политические события. В поэзии и публицистике отстаивал гуманитарные ценности. В поздней лирике поднимал вопросы нравственного выбора, борьбы за права человека и ответственности художника в современном мире. Подробную биографию на русском языке можно прочитать на сайте Culture.pl.

«Варшавские воспоминания» («Wspomnienia warszawskie») — сборник фельетонов о довоенной Варшаве, сохранившейся в памяти автора. По словам Адама Михника, «это рассказ о городе, которого уже нет, и в то же время поразительной точности портрет… его современных жителей».

Перевод с польского Светланы Арбузовой

 

***

Зрительная память — независимый департамент, которым руководит чудак и фантазер. Главное управление направляет в департамент зрительной памяти конкретный и прагматичный запрос. «Необходима информация, как выглядит адвокат Пшитысинский. Тот ли это высокий брюнет с усиками, с которым я познакомился  в Чикаго». Адвокат Пшитысинский позвонил, и мы собираемся встретиться. В ответ на этот серьезный запрос департамент зрительной  памяти высылает нам изображение улицы в дождь и черной обложки Библии на ночном столике. В  помине нет ни адвоката, ни усиков, ни лысин. Когда мне случается подумать о какой-нибудь далекой стране, чудак из департамента визуальной памяти высылает  изображение кота, спящего в витрине пекарни, красную колонку заправки Standard Nobel, а то и подробный, точный портрет случайного соседа в ресторане или попутчика в поезде. Разумеется, впоследствии, когда  его «подстегнешь», департамент высылает нужные изображения, но первая реакция руководителя, которую он ставит превыше всего, обычно оказывается нелогичной и неожиданной. Если обратить на это его внимание, руководитель  департамента раздраженно пробурчит: «У нас здесь, сударь, другие дела и свои критерии». Чудак, с которым я общаюсь уже много лет, иногда проявляет инициативу, высылая мне как бы внеплановые дополнения. Взволнованный порывом ледяного ветра при безоблачном небе, он принимается заваливать занятое мыслями о подоходном налоге главное управление картинками с видами Лиссабона или наводнения, затапливающего дамбу в Ломянках. 

Вчера перед сном я подумал о праздновании Рождества. Департамент зрительной  памяти прислал мне изображение деревянной подставки для елки, осыпавшихся иголок на паркете в гостиной, и несколько обложек книг для подростков. Попавшись на удочку моего руководителя департамента, я стал размышлять в ночной тишине о счастливых моментах детства. Праздники не существовали, пока не началась школа. До тех пор  от обычных дней их отличали только еда и подарки. В своем истинном великолепии праздники явились в моей жизни только тогда, когда стали приносить с собой избавление от школьных мук и унижений. Со школой вообще с самого начала как-то не складывалось. До десяти лет я каждый день по утрам отправлялся со служанкой на прогулку. Это называлось «пойти в парк», хотя все знали, что Клементина ревностная католичка и на самом деле водит меня в костел святого Антония на Сенаторской улице. Даже сегодня, закрыв глаза, я в мельчайших подробностях  вижу интерьер костела, помню коричневую рясу святого Антония и лилии, которые он держал в руках; помню запах ладана и нафталина. Моя мать была очень набожной, поэтому, хотя я и рос бледным и слабым мальчиком, прогулки с целью спасения скорее моей души, чем тела, она принимала и даже одобряла.

Отец в те времена не интересовался моим обучением. Все свободные минуты он проводил в кафе Семадени¹, где в окружении  многочисленных друзей разглагольствовал  о политике и травил байки, которые до сих пор пересказывают друг другу старые варшавяне. Я  же отцовским анекдотам и каламбурам предпочитал понятные только нам с ним нелепицы и абсурдные шутки, которыми мы обменивались дома.

Согласно заведенному обычаю, когда я провожал отца в прихожую, он, прежде чем отправиться в город, давал мне ряд абсурдных поручений. «Когда придет дядя Юзеф по прозвищу Дядящ, завяжите его в узел и вывесите за окно. В  кабинет нужно набрать воды, а братьев Полаткевичей расставить по росту». К возмущению матери мы с отцом затевали спор о том, какие носы у братьев Полаткевичей: бронговатого цвета или же мультинового.

Мне известно, как дети восприимчивы к абсурду, поэтому, снимая как-то комнату у одной семьи, я каждое утро общался в такой манере  с младшим сыном хозяйки Томеком. Их с братом, крикливых мальчишек, знала вся улица. Когда кто-то спросил Яся, старшего, не мешают ли они мне работать, тот ответил: «Пан Слонимский не работает: он либо спит, либо пишет». Привилегией младшего брата было приносить мне по утрам газету. Согласно заведенному обычаю, я встречал Томека какой-нибудь более или менее замысловатой  репликой. Старший ждал под дверью и спрашивал: «Что он сказал?». «Он сказал: ‘А вот и пан Томаш собственной персоной’». Однажды я изрек нечто уж слишком мудреное: «Нерожденные еще поколения станут передавать из уст в уста шутку пана Томаша, который явился в новом платье в последний день старого года». «Что он сказал?», — спросил Ясь, но Томек не смог повторить и расплакался.

Праздники были спасением от школы. Я помню первое Рождество, в которое познал наивысшее наслаждение, полнейшее счастье. Словно для усиления контраста я получил уйму домашних заданий, обеды же и десерты всю  предпраздничную неделю были отвратительными. Нам давали сливовый компот или яблочный мусс, про который мы говорили «мусс, которым подавлюсь». Когда подавали розовое фруктовое желе, его встречали словами: «Ну что ты трясешься, я тебя не съем». Начиная с Сочельника на несколько дней господствующее положение занимали десерты, поток которых не прекращался. Самыми желанными были сухофрукты и бонбоньерки с шоколадными конфетами. На красивой, легкой как пух папиросной бумаге лежали серебряные щипчики и вилочки, похожие на трезубец Нептуна. Иногда трезубец напоминал  вилы дьявола, и когда мы воровали конфеты, наводил на тревожные мысли о вечных муках в аду. Никакой торт с лирой из сахара и зелеными листьями аира не мог сравниться с коробочкой конфет или мешочком сухофруктов. Торт был вроде смачной прозы, а мешочек сухофруктов — чем-то наподобие антологии поэзии. Однако наивысшее наслаждение состояло не только в том, чтобы объедаться сладостями. В праздники мне разрешалось читать в постели. Обеспеченный запасами конфет и сухофруктов, с новым романом Жюля Верна я блаженствовал, скрывшись от всего мира под одеялом. Бриг «Королева Мэри» (шоколадная конфета с розовой начинкой) находился на высоте Островов Общества и по приказу капитана Гранта (финик) взял курс на юго-запад (апельсиновый цукат в шоколаде). Так было вечером. Днем я бессознательно  слонялся из комнаты в комнату, не выпуская книги из рук.

Руководитель  моего департамента зрительной  памяти с невероятной точностью описывает каждую обложку любимых романов, каждую иллюстрацию, а глава  подкомиссии по обонятельным вопросам напоминает, как пах клей — чудесный аромат, исходивший от новых книг. Когда перед сном я подумал о праздновании Рождества, перед моим взором предстали любимые книги детства. Вообще-то, в дальнем уголке памяти я спрятал одну книгу, первую, которую сумел прочитать сам. Помню ее обложку ржаво-красного цвета. Это были «Листочки с волшебного дерева»². Сегодня я не могу вспомнить ни слова оттуда, осталось  лишь общее впечатление чего-то горячего и тревожного. Я пребывал в довольно своеобразном убеждении, что все книги называются «Листочки с волшебного дерева», и мне было очень интересно, какие «Листочки» достались на Рождество брату, и почему его «Листочки» толще. Елка каждый год приносила урожай восхитительных марципановых фруктов, и мы каждый год находили новые присыпанные иголками книги, словно  тяжелые листья, опавшие с волшебного дерева Рождества. Кто знает, может, я и не слишком заблуждался, называя так каждую восхитительную и захватывающую книгу. Читая в поисках правды о мире множество книг, жадно проглатывая их одну за другой — чужие, сложные, близкие и любимые, — я не раз находил свои детские «Листочки с волшебного дерева». Если только ангелы с елки говорили правду о небесах, то посреди райского сада наверняка растет то самое огромное волшебное дерево. Мой руководитель отдела зрительного воображения представляет достаточно точное описание отношений, господствующих в раю. Вот я вижу, как зеленый сундучок Клементины превращается в волшебный летающий сундук и уносит меня высоко-высоко. Мы с отцом сидим верхом на сундуке и протягиваем друг другу книги в великолепных обложках. Отец, сжимая в руке бильярдный кий, на минутку улетает, чтобы сыграть партию у Семадени, а я, поедая сладости из огромной коробки, читаю толстенные, бесконечные «Листья с волшебного дерева». В перерывах мы с отцом плаваем по кабинету, полному воды, а завязанный в узел Дядящ с улыбкой заглядывает в форточку и приговаривает: «Что они делают? Совсем с ума посходили».