Кшиштоф Пендерецкий: «В этом хаосе необходимо постоянно искать себя и говорить своим голосом»

“Если сочинительство перестает быть игрой, оно становится едким и академическим. Такая музыка не имеет для меня смысла”, — говорит известный композитор Кшиштоф Пендерецкий в беседе с Доминикой Чосич для газеты Dziennik Gazeta Prawna.

Наш разговор происходит в Брюсселе, где в течение месяца вы  выступили в двух ипостасях — дирижера и композитора. Но Брюссель — всего лишь остановка на более протяженном маршруте, включавшем даже Перу. В молодости, в студенческие годы вы, наверное, и представить себе не могли, что, став известным композитором, будете жить на чемоданах?

Совершенно, нет! Тогда это было абсолютной абстракцией. Все-таки, почти ни у кого из нас в то время не было паспорта. Я несколько лет бился за возможность его получить. Из года в год мне отказывали, так как я не состоял ни в одной организации, что было не в мою пользу. Заграничные поездки оставались мечтой. Мечта в моем случае могла исполниться, благодаря американской стипендии Форда в Берлине. В 1959 году я завоевал все премии на конкурсе композиторов — первую, вторую и третью. Как такое возможно? Я отправил на конкурс сразу три партитуры, чтобы увеличить шансы занять хотя бы одно место. Моя решимость связана с тем, что победителя награждали поездкой на Запад. А это было моей мечтой. И тогда я впервые получил паспорт.

Молодой человек обязан быть бунтарем, иначе из него вырастет ну просто тормоз какой-то.

Когда поездка стала реальностью, я не хотел ехать в Германию и изменил планы, отправившись в Италию. Меня очень интересовала история искусства. Министерство купило мне железнодорожный билет, позволяющий путешествовать по Италии без ограничений. За шесть недель я исколесил всю страну. Так как на отель денег мне не хватало, я спал преимущественно в ночных поездах. На поездку мне выдали 100 долларов, которые в Польше казались баснословным богатством, а за границей представляли собой весьма скромную сумму. Еще 20 долларов лежали у меня в кармане. И на эти 120 долларов я прожил полтора месяца. У молодости свои права и привилегии.   

Ваши эксперименты с авангардом — элемент бунта?

Молодой человек обязан быть бунтарем, иначе из него вырастет ну просто тормоз какой-то. Так что авангард в то время — с одной стороны, бунт против официальной музыки — главным образом, народной и основанной на народной (что как раз делал Лютославский), — всячески обласканной правительством и министерством культуры; авангардная музыка не находилась в милости у власти. А с другой стороны — экспериментом. Это была эпоха открытий. Все искусство в то время открывалось новому, отвергало традицию. Естественный этап. Вообще на столетие выпадает два периода авангарда. На двадцатые годы XX века пришелся венский авангард, а потом начался наш — шестидесятых годов. Они стали очищением для искусства и толкнули его в ином направлении. Произошло открытие другой эстетики, новых форм. Сперва я начал писать короткие формы. Потом обнаружил, что хочу и могу сочинять большие формы. Поэтому появились, например, “Страсти по Луке”, через два года исполнится 50 лет с премьеры. Так у меня возник интерес к оратории, к опере. Современная опера тоже в то время была в пеленках. Сейчас она переживает ренессанс.

А тогда возникал вопрос, не умерла ли опера как жанр.

Ну да, Пьер Булез даже сказал, что следует поднять на воздух все оперные здания, потому что они не нужны. А он просто не мог написать оперу. Художник должен быть разносторонним. Как в ренессансе или даже романтизме композиторы обращались ко всем формам от камерной музыки, через оратории, к инструментальным произведениям или опере. Я иду по тому же пути.

Ваши авангардные сочинения настраивали против себя наиболее консервативных музыкантов и слушателей.

Больше всего против нее протестовали оркестры. Оркестры смеялись над этой музыкой, музыканты Краковской филармонии, например, во время исполнения концерта демонстративно стучали кулаками по лбу. Публика же оказалась куда более открытой. И отдельные критики, в число которых входила группа энтузиастов авангарда. Но, конечно, консерваторов тоже хватало.  

Ваш уход от авангарда тоже критиковали.

Конечно. Мои сочинения типа “Полиморфии” несложно было копировать, потому что эта музыка в каком-то смысле графичная. Появлялись буквально сотни подобных произведений. У меня было много подражателей. Уже в семидесятые годы я одним из первых обратился к современной классике, сейчас почти все пишут в этом стиле. А для этой музыки нужны композиторский талант и мастерство. Мои подражатели, плагиаторы вообще-то, оказались тогда беспомощными, потому что почти никто из них не мог написать настоящую мелодию. Но в целом в Польше дела с современной классической музыкой обстоят неплохо. Хенрик Миколай Гурецкий или Войцех Киляр нашли свое место, свой собственный стиль, язык и многого достигли.

Мои сочинения типа “Полиморфии” несложно было копировать, потому что эта музыка в каком-то смысле графичная. Появлялись буквально сотни подобных произведений.

Вам не кажется, что мы живем в какую-то эпоху разгильдяйства? Дилетанты получают возможность высказываться в различных областях: в литературе, кинематографе, искусстве… И в этом хаосе классическая музыка — один из немногочисленных оазисов, куда дилетантам просто нет доступа?

Ну да, потому что музыку трудно и в то же время легко оценивать. И хорошо! В изобразительном искусстве мастерство тоже учитывается, но музыка, на самом деле, —  искусство более закрытое, в ней нет места профанам. Потому что трудно овладеть техникой и мастерством, и не каждый способен этому научиться. Повторюсь, Польша на фоне европейской музыки выглядит очень хорошо. Самое трудное в музыке — быть самим собой. Недостаточно окончить академию, обучиться ремеслу и набраться знаний, чтобы найти собственный стиль. Тут нужен талант.

А что с вдохновением? Существует ли такая вещь как вдохновение, или сочинение музыки — это, скорее, дисциплина, способность заставить себя соблюдать режим? Я знаю авторов, которые ежедневно в одно и тоже время садятся за стол и пишут.   

Что-то вроде вдохновения существует, как бы романтично и банально это ни звучало. Но и дисциплина тоже. Я стараюсь писать ежедневно, хотя в дороге это труднее, и я не всегда пишу с одинаковой легкостью и удовольствием. Соблюдать дисциплину меня принуждает количество заказов. А я стараюсь их брать столько, чтобы быть постоянно занятым. Я боюсь, хотя это, возможно, прозвучит смешно, дня, когда у меня не окажется работы. Это страшно. На счастье, кроме музыки, у меня есть другая огромная страсть — дендрология. Парк, которым я занимаюсь — место, где я могу уединиться, он очень важен для меня, почти вторая моя профессия. Но, все-таки, мне трудно представить свою жизнь без музыки.

А вы слушаете музыку для удовольствия?

Нет. Вы знаете, композитор не должен слушать другую музыку, потому что она мешает. В молодости, конечно, необходимо слушать все, чтобы научиться, необходимо познакомиться с каноном. Но потом уже нужно идти собственной дорогой. Я ничего не слушаю дома, потому что мне нужна свободная голова, чтобы написать что-то новое, а не повторять, пусть и бессознательно, кого-то или даже самого себя. Мне думается, что подобным образом художник не ходит в галерею, не смотрит чужие картины перед тем как отправиться в мастерскую. Тогда легче вырвать что-то из сердца. Я часто бываю на концертах, где приходится слушать музыку, и в таких случаях предпочитаю исключительно классику. В этом хаосе необходимо постоянно искать себя и говорить своим голосом. Так создается собственный стиль.

Для вас важно, чтобы произведение несло какое-то послание?  Спрашиваю, потому что вы пишете музыку на заказ, как, например, для большого концерта в брюссельской базилике Сакре-Кёр к столетию начала Первой мировой войны.

Да, послание — важно. В случае концерта, о котором вы говорите, оно было особенно личным, потому что два моих дяди, офицеры, погибли во время Первой мировой войны. Потому эта масштабная война была для меня всегда близкой, несмотря на то что я родился спустя два десятилетия после нее. Потому что в жизни присутствовали отголоски семейных рассказов. Конечно, банально прозвучит, когда я скажу, что посыл пацифистский, но так оно и есть. Хотя, к сожалению, музыка, искусство ничего не изменят. Не существует силы, способной изменить человека. Мы живем в период, когда снова происходит много войн, даже по соседству с нами. После периода относительного затишья все начинается снова и наверняка закончится огромной трагедией. Когда я был помоложе, то верил, что музыка обладает некой силой, мощью. Сочиняя некоторые произведения, например, “Dies irae”, я искренне верил, что музыка способна изменить людей. Сейчас не верю, но пытаться нужно.       

Потому что, возможно, хотя бы одного человека музыка если не изменит, то по крайней мере поможет ему пережить трудные моменты?

Сейчас мне достаточно того, что кто-то испытает потрясение, музыкальное переживание. Это самое важное.

А как было с “Плачем по жертвам Хиросимы”? Это самое известное в мире сочинение, посвященное Хиросиме, но изначально оно должно было называться иначе.

Эта музыка не задумывалась как иллюстрация. Забавно, но только прослушав “Плач…” под управлением Яна Кренца, я понял, что в названии должно содержаться нечто большее. Что название не может ограничиваться музыкальным жанром и номером. Я подумал о плаче, это ведь разновидность траурной музыки. О плаче, посвященном Хиросиме. Между тем, я считаю, что сбросить эту бомбу было необходимо. Если бы не тот налет, война не закончилась бы так быстро, и погибли бы еще тысячи людей. Впрочем, японцы убили намного больше. Что не изменяет факта, что я хотел почтить память жертв атомной бомбы.

А как вы видите будущее своего большого проекта — Европейского центра музыки в Люславице?

Пожалуй, он несколько превзошел мои ожидания. Сначала я очень хотел, чтобы центр появился, и очень радовался тому, что все получилось. Но я и предположить не мог, что он так быстро станет популярным. Я думал, что только узкий круг людей — студенты Музыкальной академии — будет сюда приезжать. А между тем, все концерты, которые мы организовывали — а их было около шестидесяти, — пользовались огромной популярностью. Есть и другие, не менее важные результаты. Недалеко от Люславице находится деревушка, где есть музыкальная школа. Прежде там училось около сорока детей. Когда спустя месяц после открытия Люславице проводился очередной набор, в школу подали заявление более 350 детей… Я смеялся, что на стерне — потому что там буквально паслись коровы — построил Центр музыки. Это было безумие, но безумие со своим методом.

Я считаю, что сбросить эту бомбу было необходимо. Если бы не тот налет, война не закончилась бы так быстро, и погибли бы еще тысячи людей.

Это стало возможным не без участия вашей жены. Пани Эльжбета немало сделала для создания центра.   

Абсолютно. Эльжбета тоже любит музыку и питает огромную страсть к созданию чего-то нового. Ведь Бетховенский фестиваль, ее проект, сегодня — один из лучших музыкальных фестивалей в Европе. Я помню празднование моего шестидесятилетия, которое, естественно, организовала Эльжбета, потому что никто другой этого бы не сделал. И поздравить меня пришел Лютославский, входивший в число приглашенных, это было незадолго до его смерти. Я ему говорю: “Слушай, у тебя должен быть такой же фестиваль, как и у меня”. “Ну, да. Но у меня нет такой Эльжбеты”, — ответил он. И был прав.

Кстати, о празднованиях и годовщинах. Краков, город, с которым вы связаны с юных лет. Прекрасный, но неблагодарный?

Очень неблагодарный. И в нем нет публики. Вообще-то, может, наберется человек двести-триста, которые ходят на концерты. Когда семнадцатилетним я приехал в Краков, я жаждал впечатлений, жаждал испытать что-то новое в музыке, часто ходил на концерты. Тогда два-три концерта давали каждую неделю, и всегда набирался полный зал. Сейчас нельзя, если только не выступает известный пианист или певец, собрать полный зал. Впрочем, на такие особенные выступления собирается иная публика. Краков — единственный в Польше город, где не построили концертного зала, и об этом даже речи нет! Это всегда был странный, сложный город. Я люблю Краков, но, скорее, только “стены”.

На ваш взгляд, поляки завистливее других наций?

К сожалению, пожалуй, да. Я бы не построил карьеру в Польше. Потому что у нас, скажем так, гнобят каждого, кто хоть как-то выделяется в какой-либо области, даже в науке. Стоит кому-то достичь чего-то в карьере, начать выезжать за рубеж, получить признание, коллеги сразу же, прошу прощения, смешивают его с дерьмом. Я в Кракове в течении всех этих лет поддерживал контакт с небольшой группой знакомых. Я был и остаюсь чужим. Недавно я играл концерт в Забже, на него пришли две тысячи человек. В Кракове на мои концерты приходит человек триста-четыреста, если выступление в костеле, то больше. Это не тот город, где молодой одаренный человек может развиваться. Разве что он такой же настырный, каким был я.

На вас давит бремя вашего имени? Быть Пендерецким к чему-то обязывает, к оправданию определенных ожиданий?

Успех не кружит мне голову и никогда не кружил, поэтому я не считаю, что быть “тем самым Пендерецким” — значит обладать неким статусом. А что есть ожидания, требования — очень хорошо. Благодаря тому, что планка поднята высоко, я не могу себе позволить писать абы что, я экспериментирую. Поэтому я часто пишу сочинения, которых никто от меня не ожидал, например, тональные. И неподвластные времени. В принципе, я бы уже мог сидеть в Люславице и ничего не делать. Но у меня планы, по меньшей мере, на ближайшие двадцать лет. И я реализую их. Я упорный, знаю чего хочу, у меня есть определенность. Я пишу разнородную музыку, и для меня это по-прежнему игра. Если сочинительство перестает быть игрой, то становится едким и академическим. Такая музыка не имеет смысла. По крайней мере для меня.

Перевод с польского Антона Маликова

Источник:

Dziennik Gazeta Prawna

Оставить комментарий