Павел Павликовский (род. 1957) — польский и британский кинорежиссер, сценарист и продюсер. Когда Павликовскому было четырнадцать лет, его семья эмигрировала в Великобританию. Изучал литературу и философию в Варшавском университете, продолжил учебу в Оксфорде (его мать — филолог, специалист по австрийской словесности). Более 10 лет снимал документальные фильмы, с 1998 года работает в игровом кино, чаще всего — в драматическом жанре. Часто сотрудничает с российскими кинематографистами, неоднократно награждался различными премиями.

«То, что фильм хорошо приняла публика из разных стран здесь, в Каннах, может нас всех излечить от комплексов. Мы перестанем эпатировать героической историей и изощряться в приемах под западную публику», — говорит режиссер «Холодной войны», обладатель «Оскара» за «Иду» перед вручением наград 71 фестиваля в Каннах.

 

Перевод с польского Антона Маликова и Ольги Чеховой

 

Тадеуш Соболевский: — После премьеры «Иды» вы сказали поразительную вещь: что этот фильм — акт любви к Польше, которую вы покинули, уехав в четырнадцатилетнем возрасте. К тем песням, улицам, людям. В еще большей степени ваши слова относятся к «Холодной войне». Действие фильма происходит между 40-ми и 60-ми годами. Между Парижем, где живет Виктор, беженец из ПНР, и Варшавой, где осталась Зуля. И, как в «Иде», вы снимаете реальность, в которой все перемешалось. Своего рода поиски утраченного времени. Попытка поймать ту реальность, в которую вмещаются и Сталин, и Гомулка, и народная песня о двух сердечках, которые «плакали днем, ночью». Множество разных реальностей удалось упаковать в фильм, как в собранный в путь чемодан.

Павел Павликовский: — Пересказы часто искажают эти два фильма, превращают их в расчетные схемы.

— «Холодная война» показывает, как, разделенные железным занавесом, герои идеализировали свою любовь. Не случись этого, они бы расстались, а так сами для себя стали легендой.

— Препятствий на пути наших героев хватает с лихвой: политика, среда, характер. Все сильно перемешано, все их разделяет, соединяет и снова разделяет.

— Вы ничего не упрощаете и не демонизируете, стремитесь показать на экране реальность как она есть.

— Когда я был молодым, то, что у нас называют системой, не сыграло в моей жизни большой роли. Наш мир, может, и был серым, зачастую гротескным, но в нем находилось место фантазии, люди были легче, остроумнее, они были стильными. Хотя, возможно, это только детские иллюзии? Наш мир был закрытым. Закрытым в буквальном смысле.

— Поэтому вы, как «Иду», сняли его в тесном формате 1.37:1¹, непопулярном сегодня формате старого, черно-белого кино?

— И поэтому тоже. В этих двух фильмах все так или иначе связано с моей молодостью, с Польшей. Ну и с любимыми фильмами.

— Как в той парижской сцене «Холодной войны». Виктор долго ждет в кафе Зулю, приехавшую в Париж на гастроли кино-аналога ансамбля «Мазовше» ². Кафе уже закрывается, но Виктор верит, что она придет. И Зуля приходит. За стеклянной дверью виднеется ее силуэт. Потому что так должно быть в кино. Это что-то из «Касабланки»?

— Вполне возможно. Я не делаю таких вещей сознательно, но что попишешь? Такая уж у меня китчевая местами фантазия. «Касабланку» в свое время я пересмотрел огромное количество раз. Меня тянет на такие темы. Это как-то связано с моими родителями. Их история, а не история ПНР стала главной движущей силой фильма.

Они составляли трагическую пару, противостояли друг другу, расходились, сходились. Женились на других и опять возвращались.  

— Вели холодную войну друг с другом?

— Уезжали из страны. За границей снова встречались, расставались. Не буду вдаваться в подробности. Скажу только, что эта пара глубоко внутри меня. В жизни я стараюсь избегать подобных драм, но пережить их в кино — замечательно. При этом оба героя сильные, они не сдаются. Многие зрители могут узнать себя в этих отношениях, где попеременно то он сильнее, то она.

— Ложь и предательство того мира соединяются с любовным опьянением, как в настоящей мелодраме. «Холодная война» — погоня за кинематографом, которого уже нет. За кино для переживания.

— У меня эмоциональное отношение к кино. Мы знаем, как трудно сегодня принять картину близко к сердцу. У меня с этим проблемы. Я хожу в кино по привычке, но очень быстро разбираюсь, что к чему и что будет дальше.

Когда я придумываю или снимаю какую-то сцену, единственный критерий — мой вкус и интуиция: нравится ли мне? Хотел бы я увидеть это на экране?

Я избегаю сцен чисто информативных, служащих только для того, чтобы объяснить интригу, объяснить словами, что люди чувствуют или думают. Кино должно воздействовать магически, художественно, эмоционально, как будто нет сценария и все происходит само собой.

Но из-за того, что эти фильмы обладают твердой формой, из-за того, что они сдержанные и требуют включенности зрителя, возможно, они не для всех. И это OK. Некоторые думают, что это какое-то суперинтеллектуальное кино. Боже упаси! Я просто создаю определенный мир или пространство в фильме, а входить ли в него зрителю со своими эмоциями, опытом — его дело.

— В «Холодной войне» огромное напряжение создает стремление Виктора и Зули «исправить» жизнь. Их одержимость все начинать сначала. Несколько разных женских образов создала Иоанна Кулиг.

— Еще до «Иды» — где она была певицей — Иоанна сыграла у меня в «Женщине из Пятого округа» ³. В этом французском фильме я написал для нее целый сюжет. Иоанна должна была стать воплощением Польши.

— В «Холодной войне», несмотря на пороки, Виктора снова и снова тянет к Зуле, которая с самого начала его предавала. Она напоминает героинь Калины Ендрусик⁴. Она могла бы спеть песню Млынарского⁵ «С кем еще тебе будет так плохо, как со мной?». Она могла бы сыграть Лидку Фондалинскую, фордансерку⁶ из «Прощания» Дыгата⁷ (а вы могли бы снять ремейк «Прощаний» Хаса⁸).

— В «Холодной войне» у Иоанны Кулиг много лиц. Например, в парижских сценах она, закомплексованная, строит из себя светскую львицу.

Я хотел, чтобы Иоанна могла также играть сдержанно. Я показал ей несколько фильмов с Лорен Бэколл; легкая усмешка во взгляде — и ничего больше, минимальные диалоги, обозначенный пунктиром ритм. У Иоанны еще такого не было в диапазоне ее женских уловок, но она схватила это на лету. А вообще она впахивала колоссально. Год училась танцам и песням, а усадьба в Одренбусах ⁹, где размещается ансамбль «Мазовше», стала ее вторым домом.

В этой истории замечательно было то, что мы до конца не знали, как ее сделать. Как рассказать сложную историю без точного причинно-следственного сценария, который ложится в основу всех скрупулезно снятых байопиков.

— В рецензиях на «Холодную войну» пишут об «эллиптическом повествовании».

— Мы многое оставили воображению. Меня этому научила «Ида», из которой я еще в процессе съемок убрал многие связки между сценами.

В моем случае происходит не так, как обычно бывает в кино, когда сперва пишут сценарий, а потом из него делают фильм.

— А как?

— Я выдумываю проблему и историю, а потом «генерирую» шестьдесят с небольшим страниц текста. Я не люблю быть один, поэтому обычно пишу в соавторстве, в данном случае — со светлой памяти Янушем Гловацким и Петром Борковским. Но это только половина дела. Потом появляется двадцать, точнее сто двадцать версий сценария, которые постоянно изменяются во время репетиций, кастинга актеров, поисков мест для съемок.

Я все время перекраиваю фильм заново. Даже во время съемок то и дело что-то выбрасываю, что-то придумываю, все яснее ощущая, каким должен быть фильм. У кино своя жизнь. У него нет ничего общего ни с литературой, ни с театром. Может, у меня так, потому что я многие годы снимал документалистику.

— Другой мотив, который великолепно держит фильм — музыка, песни «Мазовше». Все они — радиошлягеры моего детства. Я очень любил «Мазовше».

— Я — нет. «Мазовше» у меня из ушей лезло. Я тогда слушал «The Kinks», «Rolling Stones».

— Я говорю о 50-х.

— Но когда я увидел «Мазовше» на сцене — это было фантастически.

— В фильме, где все друг друга предают, даже музыка оказывается преданной — аутентичное становится «фольклором». Потом те же самые ловичанки¹⁰ с тем же самым обаянием и искренностью поют «Кантату о Сталине». А в Париже Виктор и Зуля делают из «Мазовше» джаз.

— В «Холодной войне» происходит ассимиляция старых шлягеров. Сегодня в этом не видят ничего, кроме пропагандистского искусства. Но когда в фильме Зуля слышит солдат, поющих «Оку» ¹¹ с припевом «О чем тебе напоминает эта знакомая картина?», у нее песня ассоциируется не с костюшкинской дивизией, а с собственной судьбой.

С песнями «Мазовше» я в фильме поступил совсем по-другому. Я научил играть их произведения настоящих народных музыкантов. Например, виртуозная исполнительница на педальном аккордеоне Веслава Громадзкая играет опочненский оберек ¹², фирменное произведение «Мазовше». Потом в Париже Виктор переделывает оберек в бибоп.

— История утраченной любви как тоска по кинематографу. Но красота «Холодной войны» обманчива. Мы оказываемся облученными большой дозой ностальгии.

— И по старому польскому кинематографу. Несколько человек то ли из Франции, то ли из Румынии обнаружили отсылки к сцене из «Пепла и алмаза» с опрокинутым распятием. Они до сих пор его помнят, как мы помним «Касабланку»!

— Я рад, что на этом фестивале случилось нечто вне контекста все искривляющей риторики, в последнее время овладевшей Польшей. Такой фильм может излечить?

— Излечить? Не знаю. Я поставил точку в истории родителей. Может, в каком-то смысле я их обессмертил? Но важнее другое: то, что фильм хорошо приняла публика из разных стран здесь, в Каннах, может нас всех излечить от комплексов. Мы перестанем эпатировать героической историей и изощряться в приемах под западную публику. Польша — интересная, яркая и сложная. У нас есть все, что нужно, чтобы делать хорошие фильмы. Давайте не просрем это, давайте делать свое.

Источник:

 Wyborcza